Конечно, порой эта плата становилась невыносима, и, чтобы приспособиться, выжить, он создавал — и навязывал другим — диковинные идеи.
У него было центральное понятие, исходя из которого строились и его представления о человеке, и отношения с жизнью. Может быть, я невольно утрирую, выделяя только одно из целого сонма, но я помню то парализующее воздействие, какое эти слова — «сила воли» — оказывали на меня.
Когда я не хотел что-либо делать, не понимал, зачем это нужно, не мог принять навязываемое мне как свое, проникнуться чужим мнением относительно меня, не хотел поступаться ощущением, желанием, настроением, мыслью — отец говорил, что у меня нет силы воли, и говорил так, будто я нарушаю своим существованием какой-то всеобщий уговор, являюсь фигурой неприличной и постыдной.
«Сила воли» была инструментом самопринуждения, позволяющим выжить там, где твои желания и намерения не имеют значения. Препятствия, преграды, насилие, вызванные несправедливостью, глупостью, ложью, абсурдом обстоятельств, рассматривались в отрыве от своих причин, в отрыве от этического содержания, которое обязывает к безусловной нравственной реакции: просто как динамические явления, как некий полезный тренажер для этой самой «силы воли».
Таким образом человек уходил от протеста, от бунта, принимал все обстоятельства — и все же охранял свое достоинство мыслью, что он преодолел частные трудности, хотя, в сущности, преодолевать нужно было уродливое устройство жизни. Отвергнуть его — в этом и проявилась бы настоящая сила воли.
Кажется, академик Лысенко выдвинул теорию, что клетки рождаются из бесструктурного «живого вещества»; он отрицал роль генов и ДНК, его вымышленное «живое вещество» было своего рода tabula rasa, где внешнее воздействие не встречается с инвариантной компонентой, с условной «самостью».
И та «сила воли», которую проповедовал отец, — она, как лысенковское «живое вещество», предполагала постоянную способность человека к ментальным мутациям, к самозабвению; человек становился потенциально бесконечным набором противоречащих конфигураций сознания, устроенным так, что актуальная конфигурация отсекает все остальные, не исключая, однако, мгновенной, импульсивной способности к трансформационному переходу.
При этом, однако, сам отец представлял «силу воли» исключительно в унаследованных, вероятно, образах твердости, почерпнутых из промышленности, из слесарного и токарного ремесел. Способом развить ее была «работа над собой»: самовытесывание, самовыпиливание, лязгающее металлом, сыплющее искрами.
И только в матери я встречал столь необходимую мне пластичность, сглаженность переходов между приятием и неприятием, богатство полутонов в отношениях. Она словно была создана из другого, чем все остальные люди, материала — и я чувствовал, что это же составляет источник ее страданий, делает ее уязвимой.
Мать часто мучилась от головной боли. Словосочетание это — «головная боль» — сейчас воспринимается не так, как раньше; пассы рекламы, предлагающей выпить целительную шипучую таблетку, сделали свое гипнотическое дело. Тогда же, в восьмидесятые, при скудости лечебных средств, головная боль вовсе не казалась легким противником. О ней постоянно говорили, люди делились домашними рецептами, какими-то припарками, способами массажа; казалось, что у всех — у школьной учительницы, у старика в автобусе, у женщины в очереди, у парикмахера, у врача — у всех болит голова, только иногда боль затихает, и тогда несколько дней человек живет нормально.
Это была эпоха головной боли, боль была осадком, изжогой всех чувств и мыслей.
Но у матери случалась особенно жестокая, не проходящая по несколько дней кряду боль; приступ возникал неожиданно, его нельзя было предсказать. И эта внезапность, невозможность определить причины (врачи не могли точно выставить диагноз) придавала мучениям матери какой-то этический смысл; ведь это была не болезнь, а именно боль — чистое страдание, помещенное в голове.
Не помогали ни кофе, ни таблетки; мать держала голову руками, словно она внезапно отяжелела; перемещалась по комнате так, словно какая-то сила выкручивает ей мышцы, шептала изменившимся голосом, будто кто-то в нее вселился.