Жизнь родителей производила впечатление изобилующей желаниями; и лишь много позже, уже взрослым, я понял, что то, что мне в детстве казалось — у взрослых — желаниями, ими отнюдь не являлось.
Подменой желания была необходимость; необходимость найти продукты, купить одежду, достать мне путевку в пионерский лагерь; необходимость, а не желание, вынуждала действовать. Когда, с одной стороны, есть неотменимая задача — хочешь не хочешь, а масло нужно купить, а с другой — наличествует тотальный дефицит всего, что представляет хоть какую-то ценность, — желания угасают, им на смену приходят нужды.
Изматывающим, лишающим жизнь глубины фактором были еще мелочность и абсурдность этой тирании необходимостей; есть ботинки, но не найти запасных шнурков, на прилавке — о удача! — пять кастрюль разного размера, но ни одной сковородки…
Какие бы трудности не претерпевали мои бабушки и деды в тридцатые и сороковые, какие бы лишения не выпадали на их долю — природа этих трудностей и лишений была иной. Они могли следовать бесконечной чередой, могли уничтожить, сломить внутренне, но были серьезны, грозны, масштабны, прямо связаны с историческими судьбами и страны, и мира, в них был и личный, и общий смысл.
А тихий абсурд быта, уничтожающий рок и масштабность, обессмысливающий стойкость и мужество, вынуждает приноравливаться к нему, «мельчать» в чаяниях, срастаться с трудно доставшимися вещами. В мире нужд и дефицитов ткется мелкая паутина власти обстоятельств, в которой человек безвылазно запутывается.
К тому же дефицит означает не просто постоянно переживаемое отсутствие чего-либо. Он порождает сложную систему эрзацев, вынужденных подмен, систему переноса и перераспределения функций и смыслов. Из-за этого любая жизненная ситуация становится хронически трудной, словно болезнь без болезни, состоящая из перекрещивающихся и умножающихся осложнений, потому что — в пределе — всякая вещь и всякое явление находятся не на своем месте, не в своей «лунке», а перемещены, чтобы заменить нечто отсутствующее.
В этом мире и жили родители; в этом мире существовал и я как их сын. И как сын чувствовал то, чего не чувствовал как внук.
Наверное, каждая советская семья стояла в очереди «на увеличение жилплощади», в которой числились десятилетиями, не очень понимая, что происходит там, впереди, где первые номера. Мы тоже были записаны в такой очереди. И я ощущал, что мы — часть цепочки, кто-то годами ждет, когда мы переедем, чтобы вселиться в нашу квартиру, кто-то должен переехать, чтобы мы вселились в новое жилье. Наше место в мире определялось очередью, которая жила своей жизнью, одновременно и непонятной и властной.
С какого-то момента в семье возник отсчет времени, отмеченный фразой «вот когда мы переедем», отсчет отсроченных намерений, отложенных планов, мы исподволь стали жить в несуществующей новой квартире, куда были перемещены, как мебель и вещи, лучшие черты настоящего; но очередь не двигалась, надежды и упования остались на сомнительном берегу будущего.
Как сын я тоже был частью очереди, ощущал ее давящее медленное движение; наша квартира была собственностью очереди, мы были там временные жильцы. И мне казалось, что деды нашли бы какой-то способ жить иначе, хотя я видел соседских стариков, которые тоже наверняка числились в очереди. А от родителей я мог получить только урок, как притерпеться к такой жизни.
Иногда вечером, — почему-то котлеты всегда жарили под вечер, — отец доставал тяжелую мясорубку, намертво прикручивал ее к кромке стола. Мать пропихивала в горлышко мясорубки мясо, которое прежде тщательно чистила. Но оно все равно застревало, наматывалось жилами на лезвия, стопорило механизм. Отец разбирал и промывал мясорубку, все начиналось сначала; потом фарш пропускали второй, а иногда и третий раз.
Было что-то невыносимо муторное в этой борьбе с мясом, будто бы посмертно мстившим. Второсортная, не первой свежести, говядина показывала мне пример: тугие, крепкие жилы остановят винтовые резцы, поэтому надо прирастать ими, а не мускулами; это надежней, чем опираться на дух и геройство. Нужна жильная сила доходяги, которого истязатели просто устанут избивать, отобьют об него костяшки пальцев и бросят. Надо заранее вырастать таким, не столь храбрым, отважным или сильным, сколь жестким, непригодным для разделки, жилистым и хрящеватым, чтобы твое мясо стопорило ножи; чтобы жизнь помучилась с тобой — и оставила в конце концов в покое.