Мне казалось, что в дедах была другая, позволяющая сохранить достоинство сила, и в бабушках сохранились ее отблески. А отец и мать вообще не имеют никакой собственной силы, но через них действуют силы большего порядка, чье существование я мог ощущать лишь интуитивно. Еще и поэтому они — мои противники; если мои мысли, мои поиски будут раскрыты, родители приложат все усилия, чтобы я был только сыном и не был внуком; если они узнают, что я чувствую, перебирая с бабушкой Таней крупу, как я затаенно жду, когда же она напишет первую строку в бессловесной пока книге, одетой в коричневый переплет, — наши с бабушкой вечера за кухонным столом будут запрещены, а книга пропадет, будто ее и не было.
ПЛАСТМАССОВЫЙ ВСАДНИК
Я часто чувствовал, что родители отдаляются от меня, они не со мной в какой-то ситуации; они отдают меня людям или обстоятельствам, становятся проводниками чужой воли, будто марионетки.
Детский сад, школа, больница, пионерлагерь — всюду меня именно отдавали, как бы молча признавая право забирать. И речь не о детском опыте столкновения с чуждым и незнакомым; это догадка про всеобъемлющую власть государства с его гимном на обложках тетрадей, октябрятскими значками, пионерскими клятвами, дружбой народов, заботой о здоровье советских детей; догадка о формах, в которые все это облекалось, формах, не признающих частного, могущих быть смягченными через завязывающиеся внутри них личные отношения, но все равно могущественных.
Родители отправили меня в школу не только потому, что хотели, чтобы я учился; я чувствовал, что к их воле прибавляется еще какая-то, которая не столько принуждает их, сколько парализует саму возможность думать, что можно поступить как-то иначе, например учить меня самим, дома; что они, как и я, школьник, тоже участвуют в каком-то всеобщем уроке послушания.
Вдобавок, — тут сознание расщеплялось, — у взрослых существовал пафос твердых поступков, самостоятельности, независимости. Но я знал, шестым чувством чувствовал, что однажды что-то случится, и родители, поучающие меня, что нужно уметь твердо стоять на своем, добиваться своих целей, — подчинятся чужой воле, словно с их стороны и не было никаких поучений.
Образ этой воли я нашел случайно, когда нужно было делать очередную возрастную прививку.
Сначала я просто капризничал, не хотел идти в поликлинику, потому что боялся укола. Но родители так сильно раздосадовались, что я начал подозревать: они что-то скрывают и ответственны перед кем-то за мой приход.
На прививку меня все-таки повели, но почему-то (может быть, нужно было зайти в какой-то магазин) не той дорогой, какой мы обычно ходили. Смена маршрута лишь укрепила меня в подозрениях, что в поликлинике будет что-то нехорошее, ведь меня словно отвлекали, проводя мимо прудов, которые я любил, и позволили немного постоять у воды. А еще старик сапожник, держа в руках полуначищенный ботинок и щетку с гуталином, долго смотрел нам вслед из будки со шнурками, ваксой и подметками, будто он, невольный уличный наблюдатель, знаток человечьих приливов и отливов, единственный знал, почему в определенное время определенной дорогой проходят отцы или матери с детьми.
Мы пришли в поликлинику, окунулись в ее спертый воздух: похожие на прилавки столы для пеленания, где матери наспех колдуют над плачущими младенцами, полумертвые цветы в горшках и кадках, стенды с жутким словом БЮЛЛЕТЕНЬ, — он ли это, она, оно? Кашель, сопли, толчея в гардеробе, очереди в каждый кабинет; а за дверью, где белое и стеклянное, женщина без лица, в марлевой повязке, со шприцом. Клеенчатый холод кушетки, запах нашатыря и зеленки; неизвестность — что за раствор в шприце, почему нельзя обойтись без этой прививки, ведь ты не чувствуешь себя больным, — и спокойный голос, чуть уставший повторять одно и то же, — снять рубашку, сесть на стул, не бояться, будет немного больно. И эта фраза — будет немного больно, — она была уверткой, переключала сознание на ожидание боли, а не на смысл укола. Белый халат, чужие пробы крови в пробирках, стерильное пространство, где еще сильнее ощущаешь свою беззащитность. Игла входит под кожу, шприц медленно вкачивает в тебя прозрачную жидкость — обманчиво прозрачную, дистиллированную, без цвета, без каких-либо признаков, и ты понимаешь, что никогда не узнаешь, что она делает с тобой.