В особенно беспорядочном беспорядке, который может создаться лишь тогда, когда вещами пользуются разные люди и от случая к случаю, всюду громоздились древки без знамен, кипы золоченой бахромы, мотки золоченых витых шнуров, рулоны выцветшего кумача, свернутые транспаранты, потускневшие горны, пробитые барабаны, сотни маленьких флажков со звездочками, затертые пионерские песенники, белые ремни с украшенными звездой пряжками, какие-то кокарды россыпью, пластмассовые гербы СССР, реквизит — поеденные молью папахи с красными ленточками, бурка a-la Чапаев. Все это образовало единую взаимопроникающую конструкцию. По разным щелям были распиханы рисунки с лагерных конкурсов, разлохматившиеся, как гигантские капустные листы, и в них все то же — красные звезды, пионеры, флаги, танки, снопы, серпы и молоты.
На улице был просторный и невинный солнечный день, а здесь, в духоте, в тесноте, царил старческий промискуитет вещей, свальный грех отживших символов. Если бы там был хоть один обычный предмет, скажем, кастрюля или лодочное весло, каморка хоть как-то походила бы на склад, на коллекцию рухляди, какие я видел на дачах. Но нет — здесь были только орудия символического, позаброшенные, тронутые начатками тления, когда вещь начинает распадаться, сохраняя форму.
Я вдруг понял, что на каждого из детей в лагере приходится три пилотки, полтора горна, два барабана, два знамени, пять флажков, пятнадцать плакатов; их производят больше и быстрее, чем они тратятся, да они и не изнашиваются вовсе, а только устаревают и копятся. И ты можешь разорваться, пытаясь одновременно трубить в горн, держать знамя, махать флажками, нести транспарант и бить в барабан.
«Здесь было бы забавно поиграть в грабителя гробниц», — сказал мне внутренний голос; конечно же, родители рассказывали мне о ворах, проникавших в Долину царей, спускавшихся в каменные лабиринты, обходя ловушки, и я часто представлял себя таким вором — ведь я тоже искал в родительской квартире секретные места, открывал чужие тайны, вторгаясь в области запретного.
Но как только я решил, что поиграю сейчас в грабителя египетских подземелий, я что-то неловко задел, и вся махина вещей, уходящая под потолок, хрустнула и стала крениться. Оказалось, что достаточно тронуть одно — и все остальное валится, ничем не удерживаемое. На меня рухнул стеллаж, а с ним гора гербов, знамен и барабанов, увязанных в пачки наставлений по пионерским играм и тюков с вымпелами. Все это мягко и душно опрокинуло меня, прижало к полу, задавило весом. Сначала я попытался выбраться, потом рассмеялся: как нелепо быть похороненным под такой грудой! Но уже минуты через три почувствовал, как затекают руки, пережатые стеллажом, как мутится в голове от духоты, жары и пыли, а главное — совершенно не хочется кричать, звать на помощь, и не от стыда или неловкости, а от смутительной нехорошей истомы.
Я уже испытывал такое. На дачных участках летом жила бродяжка-дурочка, существо без возраста, и однажды старшие мальчишки позвали смотреть, как она моется вечером на пруду. И я увидел женское, еще не потерявшее ладность тело, но пустое, без обитающей в нем женщины. Бродяжка заметила нас, мои товарищи убежали, а я замер, пораженный легкостью наготы; она подошла и, немного выпятив грудь, коротко спросила — хочешь?; придвинулась ко мне, не соблазняя и не играя в соблазн. И навалилась вдруг, опрокинула на спину, оказавшись настолько сильной, что этого невозможно было ожидать от заторможенного существа; так она продержала меня несколько минут, повторяла то, что с ней проделывали не раз — наваливались сверху, насильничали. Казалось, она трением тел хочет добыть из себя какое-то чувство, но я ощущал только безжизненную ее силу. Потом бродяжка отползла в сторону, перед лицом ее оказался цветок зверобоя, и она с продирающимся сквозь недоумение подозрением стала его рассматривать.
В кладовке лагеря меня душила та же безжизненная сила. От отчаяния, от желания сбросить с себя эту груду мертвых вещей я стал вырываться и выполз в конце концов, весь перемазанный пылью и шелушащейся позолотой, побежал к реке, чтобы проточная вода смыла с меня тлен бумаги и ткани. Теперь я действительно чувствовал себя как вор, проникший в египетскую гробницу и застигнутый мертвыми стражами; вор, не веривший рассказам о призрачных охранителях — и ощутивший на себе их призрачную — и одновременно вполне реальную — власть.
Там же, в лагере, произошел второй случай, еще дальше продвинувший меня в понимании.