Дома у родителей я часто читал МСЭ, Малую советскую энциклопедию шестидесятых годов, — в основном из верхоглядного любопытства, из пустой страсти эрудита. Как же это помогло мне теперь: множество людей, о которых БСЭ писала с прицелом на вечность, в МСЭ даже не значились. Единственное, что объединяло две энциклопедии — географические и научные понятия.
Я вдруг подумал, что если прочесть БСЭ целиком, прочесть вслух, как молитву, даже не понимая смысла, то из этого чтения родится, возникнет СССР, тот, позабытый, ушедший в прошлое Советский Союз двадцатых и тридцатых годов.
В одном из томов мне попался сухой кленовый лист, и я с небрежной ленцой подумал — интересно, а что произошло с деревом, с которого он когда-то упал? Вряд ли оно уцелело — или засохло, или спилили на дрова, ответил я сам себе. И вздрогнул от предчувствия; а что если того прошлого, которое породило энциклопедию, — его вообще нет? Оно никак не сохранилось, кроме этой единственной книги?
Я не задумывался, откуда БСЭ у бабушки Мары, не любившей читать и вряд ли способной разобраться в энциклопедических статьях; случайно уцелевшая энциклопедия и должна была храниться у человека, на которого никто не подумает, что он Хранитель. А может быть, бабушка Мара и сама не знает, что в свертке, она никогда не заглядывала внутрь, как завещал дед Трофим.
Форзац каждого тома был того темно-соломенного цвета, какой была солдатская форма сороковых. По этому полю, сплетаясь в единый узор, вились ярко-алые тернии, очертаниями похожие и на ветви колючего кустарника, и на колючую проволоку; не отвлеченный орнамент, не декоративный элемент — натуралистичное изображение, мученический эпиграф к книге, удваивающий, утраивающий ее тяжесть, ее значение, будто знание, сокрытое в ней, оплачено кровью.
Из списка редакторских фамилий я слышал только две — Куйбышев, человек-город, и Шмидт, человек-айсберг, полярник, организатор всех северных экспедиций, покоритель Арктики, создатель дрейфующей станции «Северный полюс». И я вспомнил, что в то время, когда выпускался том, который я держал в руках, Шмидт как раз был в Арктике, исследовал Северный морской путь и не мог работать над энциклопедией, где значился главным редактором. Я знал это точно, я читал множество книг о полярниках, — пространство Арктики, белое «нигде», чистый лист, как нельзя лучше подходило для «производства» идеальных подвигов, своего рода фигур высшего героического пилотажа, и фигуры эти, не имеющие срока давности в идеологическом смысле, и в мое время продолжали тиражироваться в книгах и фильмах.
Значит, БСЭ делали остальные, неизвестные мне, те, чьи имена предварялись красными терниями форзаца. Еще раз и еще раз перечитав список, я уловил две фамилии — Бухарин и Пятаков; я не мог вспомнить, где слышал их, скорее всего, они просочились, утекли из разговоров взрослых, мелькнули в них, как призрачные тени, — вне времени, вне событийного контекста; тени, окруженные ореолом то ли величия, то ли значительности, то ли трагической гибели, то ли предательства и злодейства, а может, всего вместе.
Сопоставив громогласную судьбу одних, Шмидта и Куйбышева, с тишиной и безвестностью, окружавшими других, я снова понял, что тот СССР, который я знаю, в котором живу, — лишь сколок, срез с другого, прежнего. И, поставив фонарик на пол, с первого раза, без подготовки завязал бабушкин хитрый узел на свертке с энциклопедией. Все было точно, она предназначалась именно мне.
Вернувшись после каникул у бабушки Мары домой, я первым делом открыл МСЭ — и не нашел там ни Бухарина, ни Пятакова; те места, где должны значиться их имена, были заподлицо замурованы статьями о Бухаресте и Бухаре, пясти и «пятой колонне».
Незыблемо единственное число — СССР — пошатнулось в голове; никогда не слышавший, чтобы «Советский Союз» произносили во множественном числе, это было невозможно, это противоречило устройству мира, держащемуся именно несклоняемостью СССР по числу, я на свой страх и риск, медленно, трудно, будто ворочая вручную эти гигантские каменные буквы, про себя произнес: СССР-ы. Два СССР-а. Три СССР-а. Тот СССР. Нынешний СССР.
СССР-ы.
Теперь я часто просился в гости к бабушке Маре. Родители радовались, думая, что я, порой чуждавшийся ее, наконец-то проникся к ней настоящим чувством. А мне было важно побыть рядом со спрятанной в чулане тайной книгой и посмотреть на бабушку Мару: не поняла ли она, что я входил в чулан? Все-таки знает ли она, что хранит? Но бабушка жила своей хлебосольной жизнью, настолько обыденной, что у меня возник вопрос: а не почудилась ли мне сокрытая древняя энциклопедия?