На зимние каникулы я снова рассчитывал попасть к бабушке Маре и снова открыть БСЭ. Чтобы родители не отвергли мою, пока невысказанную, просьбу, я принялся за учебу и закончил четверть с отличными отметками. Но в тот вечер, когда, принеся школьный дневник, за ужином я хотел высказать свою просьбу, отец с матерью опередили меня, весело переглянулись и сказали, что рады моим успехам и потому купили путевку в пансионат, а еще — в школе меня наградили билетом на новогоднюю елку в Кремль.
Кажется, они так и не поняли моего разочарования, которого я не сумел скрыть, объяснили его усталостью от учебы, хотя и обиделись, что я не оценил подарка. А я, подвластный им, с грустью думал, что так, наверное, и должно быть — тайная книга открывается только раз, и все, что ты не успел из нее почерпнуть, уже навеки упущено. Как я негодовал на них, на невольных пособников самой жизни, устроенной так, чтобы скрывать тайны! Но покорно согласился ехать в пансионат, идти на кремлевскую елку, даже вынужден был в конце концов изобразить желание, чтобы родители не задумались, почему я так хочу провести каникулы у бабушки Мары, к которой до этого никогда не стремился.
В последних числах декабря мы с матерью отправились в пансионат, откуда должны были на один день вернуться в Москву, на елку. Заснеженные леса, ранняя темнота, мультфильмы в холле, другие дети, зовущие играть с собой, — бабушкин чулан куда-то отодвинулся, пропал, пропала великая книга БСЭ, осталась только роль радующегося каникулам ребенка, в которую я втянулся.
Я не хотел ехать в Кремль, но боялся об этом сказать, ведь елка во Дворце съездов — своего рода карьерная вершина советского детства, высшее признание достоинств и благонадежности.
Я никогда не понимал гуляющих и веселящихся на Красной площади, смотрящих там салют; ощущал ее пространство как опасно обнаженное, продуваемое ветрами из давних времен. О, сколь она бывала пуста и страшна ранним утром в хмурую погоду, пуп земли от подъема у Музея революции до Васильевского спуска, место, где явно выступает округлость земного шара! Само тело площади казалось мне раздавленной грудью богатыря, чешуйки его доспеха стали брусчаткой, а в углу белело окружие срубленной головы — Лобное место. Погребальным костром горел собор Василия Блаженного, спиралью закручивался узор его маковок, соединивших воинские шлемы и многоглавость змея; место древнего сражения, место казни, бугрящееся брусчаткой, под которой ходят, вспучивая ее, дикие силы земли, вечно бодрствующие здесь; место жертвы и тризны. А наискось, у стены — зиккурат Мавзолея; напряженная диагональ Лобное — Мавзолей распирала площадь, превращая ее в параллелограмм, перекашивая и без того искаженное пространство. Как было беззаботно гулять там?
Из тепла и света пансионата мы с матерью вышли в ранние морозные сумерки, в ледяную темную яму декабря, долго шли до железнодорожной платформы. Вокруг были заснеженные леса, поля с редкими огоньками, и не верилось, что где-то рядом, в десятке остановок, большой город. Для этих лесов и полей не существовало времени, они были такими же, как столетия назад. Днем солнечный свет придавал им очарование, они были пригородными, наполнялись гуляющими, однако вечером, когда спешили к электричке последние припозднившиеся лыжники, они снова становились дикими, потерянными в снежных пространствах, украденных тьмой.
Накануне у нас была экскурсия в старинную усадьбу неподалеку, желто-белую, с колоннами у парадного входа и скульптурами в парке, но теперь мне казалось, что усадьба исчезла, пропали видные днем деревни, и мы идем дорогой из ниоткуда в никуда, можем встретить заплутавшие в прошлом веке ямщичьи сани, поэтому мы должны твердо верить, что в конце пути нас ждет железнодорожная станция, а позади остался пансионат, иначе не сумеем ни достичь цели, ни вернуться.
До станции мы дошли — мать уверенно вела меня за руку. Потом лязгала заиндевелая, обдутая грязными ветрами электричка, в моторном вагоне билось ее заполошное механическое сердце, а за стеклами в разводах инея сгущалась тьма, превращаясь в свете фонарей в углы зданий, платформы, людей.
Метро стиснуло нас гомоном, многолюдьем, блеском мрамора и выбросило наружу около Кутафьей башни, около Троицких ворот Кремля.
Казалось бы, я был отмечен, удостоен чести войти, — у матери в сумке лежало специальное приглашение для нее и для меня, — поощрен и приобщен, но, когда мы подошли к кордону, где проверяли эти билеты, меня охватил внезапный страх. Мне почудилось, что Кремль — жуткая, заледенелая скорлупа, освещенная потусторонним светом рубиновых звезд, он смотрит на меня, этот взгляд не исходит ни из какой точки, он трехмерен, он, может быть, больше, чем сама Москва.