Мы прошли за кремлевские стены. Из разреженного воздуха, из безвременной тьмы подмосковных лесов я словно был перемещен, вмурован в толщу камня — настолько сдавили меня башни, стены, зубцы, куранты, весь кирпичный ансамбль Кремля. Казалось, вот-вот зазвенит в ушах и носом пойдет кровь, настолько мощно, как аккорд, проступили в подсвеченном прожекторами небе колокольня Ивана Великого, башни и соборы. Там невозможно было дышать, даже чувствовать было невозможно, ибо чувства застыли в спазме.
Но сквозь спазм пробивалось одно ощущение — Кремль видит меня, хотя он непомерно велик, а я ничтожно мал; другие люди, идущие рядом, ему безразличны, а во мне есть какой-то изъян, и он точно знает об этом изъяне.
В то время я был уверен, что Кремль создали в СССР; эта вера непротиворечиво уживалась со знанием, что на самом деле главный архитектурный символ Советского Союза много старше самого Союза. Красный кирпич стен, рубиновые звезды делали Кремль Союзом во плоти, куранты на Спасской башне отсчитывали время огромной страны; он не был символом советской власти, а сам был этой властью.
И я понял, что Кремль знает обо мне; он знает о моем видении лоскутного Союза, знает, что я открывал тайную, запретную книгу БСЭ и произнес невозможное слово «СССР-ы»; он разоблачил меня, и как я мог заранее не предвидеть этого, как самонадеянно и забывчиво рискнул отправиться за его стены!
На мгновение мне показалось, что сейчас появится охрана, нас с матерью попросят повторно показать билеты, и там окажется какая-то ошибка; нас разъединят, поврозь уведут куда-то. Я мысленно оглянулся на пансионат, где остались сушиться на батарее наши вещи, и неожиданно увидел в номере других людей, другую одежду, так же сушащуюся после долгой лыжной прогулки.
Морок пропал, но взгляд Кремля остался.
В холле Дворца съездов пришедшим помогали юноши-старшеклассники, одетые в стилизованную пионерскую форму — по возрасту они уже в пионеры не годились.
Один из них, высокий, стройный, носящий пионерскую форму словно мундир, — я даже подумал, не сшили ли ее в дорогом ателье на заказ, ведь иначе нельзя, невозможно было добиться, чтобы мешковатые брюки и кургузая курточка так сидели по фигуре, — указал, где наша секция гардероба, и отвернулся, будто мы по пустякам побеспокоили его, часового на важном посту. Белые волнистые шторы на огромных окнах, безупречно чистый воротник его белой рубашки, залихватски повязанный алый галстук, стрелки на брюках, остроносые ботинки, — Дворец выбрал бы его привратником, и ему нравилось во Дворце, нравилось указывать и направлять. Это был его бенефис, его вечер, и мне на секунду захотелось стать им, так же ловко и азартно чувствовать себя в Кремле.
В зале мы сели у самой сцены. Началось представление, Снегурочку, как всегда это бывало по сюжету, украла нечисть, все дети кричали «Дедушка Мороз, выходи!», сжимая картонные подарочные сундучки, от которых липко пахло шоколадом. А я остро ощущал бессмысленность елки, представления, Деда Мороза, наряженной массовки, фальшивых ватных бород, конфетти и серпантина, блестящих елочных шаров, я словно постарел за минуты, устал чудовищной взрослой усталостью.
Детство кончилось — я столько раз мечтал об этом, а теперь сидел, оглушенный, растерянный, ощущая неотступный взгляд Кремля, уже почти надеясь, что меня заберут, поместят куда-то, куда помещают таких, как я.
Детство кончилось; я оставался ребенком, но детство кончилось. И все-таки я не жалел, что открыл запретную книгу, — если меня не выведут из зала, не подхватят за локоть на выходе после представления, будут какие-то события, порожденные прикосновением к книге, эти события уже близко! Наступает новый год; и он впервые будет действительно новым, не похожим на прежние, складывавшиеся словно под копирку.
Меня ждут открытия, меня ждут какие-то неясные пока жертвы, может быть, жертва самой жизни, — взгляд Кремля подтверждал такую возможность, — но я был наивно готов к жертвам, даже желал их, с восторгом ощущая, как это желание словно бы находит одобрение у Кремля и взгляд давит уже не так сильно.
И когда через два дня в пансионате телевизор показывал бой Кремлевских курантов, отсчитывающих последнюю минуту старого года, я уже не чувствовал взгляда Кремля. За окнами была метель, я ускользнул от матери, выбежал на улицу, чтобы потрогать, сжать в пальцах первый снег нового года. Холодок проник в ладонь, за спиной шумел пансионат, а я стоял, вглядываясь в освещенную пустоту аллей.