Через два или три дня мы забрались на лыжах особенно далеко от пансионата. Пройдя долгое поле, где лишь изредка встречались гуртины ковыля да чернела вдалеке деревня в десяток дворов с деревянной церковью, мы вошли в светлую березовую рощу, прорезанную просекой. Просека была немного приподнята над местностью, словно ее подсыпали землей; и не успел я этому удивиться, как лыжа скрежетнула по чему-то металлическому.
— Пойдем, — сказал отец, заметив, что я остановился. — Пойдем скорее! Мы почти опоздали к обеду!
Я согласно кивнул, но едва он отвернулся, расчистил лыжей снег. Под ним обнаружился ржавый рельс узкоколейки. Пока мы шли по просеке, я успел заметить среди деревьев несколько трухлявых, серых от старости столбов с обрывками колючей проволоки на изоляторах.
Вечером я спросил отца, что за железную дорогу мы пересекали.
— Это старая дорога в совхоз «Коммунарка», — ответил он мгновенно, словно ждал вопроса. И ответил так, что желание спрашивать, зачем совхозу железная дорога, почему ее не используют, отпало.
В предпоследний день каникул мне разрешили покататься одному. Нужно ли говорить, что я побежал знакомым маршрутом мимо деревеньки и черной деревянной церкви к просеке в березовом лесу?
Грозный старик с выправкой часового, узкоколейка на полигон, брошенная узкоколейка в лесу, странные, побочные, неизвестные дороги — я чувствовал, что нашел остатки той потерянной страны, той Атлантиды, которую открыл благодаря БСЭ.
И вот я на месте, там, где в прошлый раз обнаружил под снегом рельс. Специально прихваченной маленькой лопаткой я раскопал его, насколько хватило сил, и нашел клеймо: 1931.
Куда идти — направо, налево? Серый хмурый день не дает подсказки, ветра нет. Налево? Кажется, там что-то виднеется вдалеке, то ли домик, то ли ворота, то ли будка стрелочника. Но вот ты проходишь сто, двести метров и понимаешь, что, хотя в лесу никого и ничего нет, тебе жутко от того, как лежат на снегу тоненькие, как лапки птиц, веточки, как хрустит наст под лыжами. Не надо, не надо ходить ни влево, ни вправо, говорит тебе серый хмурый день, возвращайся в пансионат, там в столовой уже ставят на плиту суп, забудь эти невзрачные березы, прошлогодние вороньи гнезда, рассыпающиеся от ветра, ржавые рельсы под снегом и трухлявые столбы с жестяными табличками, на которых уже ничего не прочесть.
И я вернулся, не рискнув идти дальше. Но они застряли во мне спящим зерном, эти безымянные железные дороги, обрывающиеся следы неизвестно чего. Однажды я найду им объяснение, пообещал я себе, еще не зная, что лет через пять или шесть прочту в газете о расстрельном Бутовском полигоне, о расстрельных рвах в совхозе «Коммунарка», и иллюстрацией к статье будет фотография узкоколейки, бегущей в никуда среди белого зимнего пространства, насыщенного черными крапинами березовой коры.
Стоя там, на просеке, я впервые ощутил жизнь как цепочку событий, вызванных моими поступками, увидел, как одно неизбежно вызывает другое: БСЭ, елка, полигон. И даже улыбнулся тому, что я не хотел ехать в пансионат, поняв, что мои события сами меня найдут, надо доверять им, а не собственным намерениям, — только не оставлять поиска.
ГРОЗДЬЯ БЕЛОЙ АКАЦИИ
Возвратившись в Москву, я начинал и бросал разные занятия, не мог сосредоточиться, вел себя как потерявшая след собака. А родители скоро принесли новость: бабушка Мара собирается выходить замуж. Они стеснялись, им казалось, что бабушка сошла с ума, в ее возрасте неприлично думать о втором браке; они уже сжились с ее одиночеством, с отсутствием старших мужчин в семье.
А бабушка Таня приняла новость легко, со светлой грустью; и неожиданно твердо попросила родителей не вмешиваться. Мне же была невыносима мысль, что бабушка Мара предает деда Трофима, еще больше отдаляет его от меня, пока я не узнал, за кого именно она собирается выйти замуж.
Даже в ее преклонные годы у нее было несколько поклонников, очень разных стариков, как правило, людей значительных. Бывший начальник треста, бывший конструктор оружия, бывший главный инженер ГЭС, бывший директор образцового колхоза, — все как один вдовцы, «бывшие» стремились к бабушке Маре, словно чувствовали, что рядом с ней дольше и лучше проживут. Она принимала их дружбу, понимала их намерения, удерживала их рядом, никого не поставив в неудобное или обидное положение; так длилось годами, и все они были немного ее мужья. И лишь одного человека она воспринимала всерьез — того, кто сделал ей предложение.