Он один имел в моем представлении право на отношения с бабушкой, вдовой деда Трофима, — они оба были солдаты, «братья по оружию», как писали в книгах, и я чувствовал, что тут нет предательства. К тому же этот человек воплощал в себе еще одну мою мечту, обращенную в прошлое.
Летчики и подводники — две советские касты свободнорожденных героев; не в общем строю, не в отряде, а один на один с врагом, с небом, с водой.
Покрышкины и Кожедубы, чьи самолеты — в звездах сбитых противников, а мундиры — в золотых звездах орденов; одиночки в стране коллективизма, алюминиевые ангелы советских небес; сначала сердце мое принадлежало им.
Но потом, в середине восьмидесятых, вдруг стали всплывать из-под архивного спуда живые и погибшие подводники, командиры «Щук» и «Малюток». Они долго лежали на дне, выключив двигатели лодок; а теперь давлением глубин их выбрасывало на поверхность, из люков со свистом вырывался душный воздух, законсервированный в субмаринах.
Вдруг приоткрылись их подвиги, их служба; и от летчиков, гениев скорости и маневра, мое сердце переметнулось к потайным людям моря, гениям терпения и неизвестности.
В Кузьминках, на аллее, ведущей к парку и прудам, располагался зал игровых автоматов, всю неделю до прогулки в парк я копил пятнадцатикопеечные монеты. А потом — о счастье! — приникал глазами к окулярам перископа, пальцы ложились на гашетки торпедных аппаратов, и по нарисованному на стекле морю начинали двигаться темные силуэты эсминцев и крейсеров врага.
Залп — и пенит воду торпеда, оранжевое зарево освещает стеклянный горизонт. Залп — мимо, черный немецкий рейдер уходит в открытое море на перехват союзного конвоя. Я абсолютно забывал, что вокруг зимняя Москва, что я никогда не видел моря; длилась давняя война в северных водах; пальцы жали гашетки, торпеды прочерчивали свой транспортирный след, и яростной радостью я взрывался вместе с судном врага.
Жених бабушки Мары был подводник, капитан 2-го ранга в отставке. Он приходил иногда на дачу в черном форменном кителе с орденскими планками, в фуражке; а я знал, где его дом — в поселке, у рынка, стояла старинная изба с потемневшими наличниками, обросшая пристройками, много раз латанная, ушедшая в землю.
Там был гигантский погреб: под тканым половиком открывался люк с тяжелым кольцом, и в лицо сыростью дышала земля, по-земляному пахли бесчисленные припасы — свекла, морковь, лук (погреб сдавали торговцам с рынка). И как было соединить этот дом, пропитавшийся тяжелыми человеческими запахами, дымом, кислой вонью солений, дом, в котором жили и деды, и прадеды, и тут же умирали, дом, поставленный на фундаменте харчей, на хладной темноте, где слепо прорастают глазки картошки, — с морем?
Я видел, как бабушка, явно привязанная к капитану, все же по-женски остерегается окончательно сближаться с ним; она схоронила мужа, и другой — муж или просто спутник — уже должен был быть человеком ясной и простой судьбы, не отягощенной давними ранениями, памятью войны; ранения и память тут были тождественны. А я все ждал, когда же, придя в гости на дачу, он начнет рассказывать о войне; объяснит, как он, крестьянский сын, стал человеком моря.
В ту зиму я однажды застал подводника у бабушки Мары дома. Мы ходили с родителями в дельфинарий, что располагался по соседству от ее квартиры, и там, глядя в бассейне на серо-сизые, облитые глянцем тулова морских тварей, я вспоминал его, капитана 2-го ранга, его всегдашнее молчание, его невероятную чуткость к звукам, — он слышал, кажется, даже мышиную возню в соседней комнате, — тренированную опаской штурмана подлодки, оперировавшей в мелководной Балтике, где субмарину то и дело обнаруживали эсминцы или самолеты; его единственный рассказ, как лодка запуталась в противолодочной сети и выбраться удалось за полчаса до того, как кончился воздух в отсеках; его способность неслышно двигаться, неслышно ставить чашку на блюдце, неслышно есть, ни разу на звякнув вилкой о фарфор, будто он до сих пор вел свою войну; дельфины, чуткие и верткие, стремительные, взлетающие сквозь кольцо над пенной водой, напомнили мне о нем, — и вот он оказался в тот день у бабушки Мары в гостях.
Родители ушли, они не знали, что бабушка будет не одна, а меня оставили — так она попросила. А мне, всегда знавшему, что люди делятся на летних, тех, с кем мы видимся на даче, и зимних, городских, было странно наблюдать такое смещение календаря, видеть старика подводника в серьезности его отношения к бабушке Маре — и ее, грузную, вдруг постаревшую от чужой любви; ей казалось, вероятно, что подводник акустически чувствует ее лучше, чем она сама себя, слышит все хрипы и стоны уставшего тела.