На этот раз бабушка вложила в рисунок все мастерство, и я узнал ее саму, маленькую девочку, прижавшуюся к взрослому мужчине в старинной военной фуражке, узнал другие лица со стены фотографий в бабушкиной комнате. Я обернулся к этим фотографиям, и бабушка, заметив мой взгляд, взглядом же показала, что я верно понял рисунок.
Сумерки, поле, забор, дом, дальний лес — все было выписано в густо-синих тонах. И я вдруг осознал, что синий здесь — синоним давности прошлого, что через этот рисунок бабушка смотрит так глубоко в собственную память, что мой взгляд, обращенный к воспоминаниям, никогда не имел дела с такими временными величинами.
— Какой же это год? — спросил я, как спросил бы, какова глубина ущелья.
— Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят шестой год, — сказала бабушка Таня, радуясь возможности исподволь дать мне арифметическое задание. — Отними 76 лет и узнаешь, когда в прошлый раз прилетала комета.
Я вычел. Получился 1910 год.
— Наверное, я ошибся, — сказал я бабушке. — У меня получается тысяча девятьсот десятый.
— Правильно! — с улыбкой сказала бабушка. — Ты все верно решил. 1910-й. Через четыре года началась Первая мировая война. Тогда все думали, что комета — к великому несчастью, и так оно и вышло… Конечно, потом случилась революция, спохватившись, продолжила бабушка, — а революция — это народное счастье…
Я замер. В общем-то я никогда точно не знал, сколько бабушке лет, понимал, что очень много, что она взрослой помнит Великую Отечественную войну. Но 1910-й год?
— Бабушка, ты что, получается, родилась до революции? — спросил я, надеясь, что все как-то разрешится, что допущена нелепая ошибка в вычислениях.
— Да, — уже без улыбки и как-то неуверенно ответила бабушка, уловив тон вопроса.
Мир сокрушился ее ответом. Я был уверен, что все ныне живущие — дети СССР. Все пожилые люди, сколь бы старыми они ни были, — это старики и старухи нового, начавшегося с революции, времени, сугубо им, этим временем, состаренные.
Конечно, я понимал, что родившиеся до революции не умерли в 1917 году, но что было с ними дальше? Даже вопроса такого не возникало — они как-то рассеялись, растворились, исчезли. Нетрудно было подсчитать, что они наверняка жили и в семидесятые, и в восьмидесятые, но такой подсчет не приходил в голову.
Бабушка родилась до революции; она могла сказать — до великого оледенения или до мелового периода. Я учил историю, знал о Куликовской битве и Бородинском сражении, об Иване Грозном и отрекшемся Николае Втором, но все это не имело ко мне отношения. Это была доисторическая история; а история реальная, моя и моих родных, точкой отсчета имела 1917-й год.
И бабушка Таня вдруг стала доисторическим существом, как если бы она была из неандертальцев. Как и в случае с капитаном-подводником, я почувствовал, что погрузился, и погрузился слишком глубоко; на 1910-й год у меня не хватало дыхания.
Но рисунок привлекал к себе, комета на листе альбома и комета где-то в небе над городом сблизились, сдавили, как тиски. Я охватил голову руками, отгоняя вопрос: а кем были мои предки, эти двадцать человек с рисунка? Усадьба и одежда подсказывали, кем; но моя добросовестная наивность, воспитанная историями про рабочих и крестьян, противилась такому ответу.
А ведь у этих двадцати были и отцы, и деды, прадеды; эта очевидная мысль ошеломила еще сильнее. Я выбежал прочь из бабушкиной комнаты, набросил пальто, шапку и выскочил на улицу; мчался не разбирая дороги, пока не очнулся на пустыре у школы. Я был готов узнать, что у Советского Союза существует скрытое прошлое, в этом был мучительный азарт сыщика. Но связать себя с кем-то до Союза я не мог; это было запретное действие вроде деления на ноль, сознание отказывалось его производить, срывалось.
Но историческая скорлупа раскололась, и я сидел, жалкий птенец, с завистью глядя на старшеклассников, играющих на заледеневшем снегу в футбол, охваченных простой радостью игры.
Я плакал, слезы влажной мутью закрыли взгляд. Но вот они иссякли, мир стал проясняться, вернулся глазомер, вернулись расстояния до предметов — и с ними пришло не испытанное прежде чувство исторических масштабов, исторических расстояний, словно прежде я жил в плавающем, неопределенном моменте времени. Мой год рождения, мой возраст, годы рождения родителей, 1917-й год, 1910-й, когда прилетала комета, год рождения бабушки Тани — все встало на определенные места, будто во времени возникла сетка координат.
И я испытал чувство, которое точнее всего будет назвать просветлением взгляда — я видел теперь далеко и ясно, не узко, как в замочную скважину или подзорную трубу; я обрел поле зрения.