Через месяц наступит лето, твердил я сам себе, меня отправят на дачу, прочь от бабушки Тани, и там я… Я не знал, что совершу там, только кураж отчаяния подсказывал мне, что нужно предпринять какое-то рискованное действие, как в повести про сына полка, вызвавшего огонь артиллерии на себя.
С того дня книга в коричневом переплете исчезла и не появлялась на бабушкином столе. Она по-прежнему занималась и играла со мной, но только как с ребенком, чьи интересы — двор и школа; не было больше картинок-воспоминаний в альбоме, чтения стихов; и никогда больше она не звала меня перебирать крупу.
ПРОБЕЖАТЬ ПЕРЕД ЧЕРНОЙ МАШИНОЙ
Если бы родители знали, какие подсказки случайно дают детям!
По моим лечебным делам мы иногда ездили с матерью в поликлинику по соседству с Киевским вокзалом. До и после войны она жила здесь с бабушкой Марой и дедом Трофимом и, возвращаясь в места детства, молодела, становилась веселой и вольной, обособлялась от отца и бабушки Тани, охотно рассказывала истории: про то, как специально сделанной острого́й воровали хлеб из хлебовозки у булочной под окнами; как зимними ночами бандиты бросали тела убитых в теплую воду, вытекавшую из местных бань; как пленные немцы, строившие тут дома, вызывали потаенный страх, и она думала — а кто же будет жить в этих домах, кого накажут поселением в них? — и одновременно удивлялась, как же немцы, которые могут только убивать, разрушать, уничтожать, умеют так ловко, аккуратно строить — может быть, это не немцы?
Мне было хорошо в тех краях; огромный стеклянный дебаркадер вокзала создавал в окрестностях тягу — казалось, тебя может затащить под вокзальный купол, к билетным кассам, и ты, подталкиваемый в спину этой тягой, сядешь в электричку или в поезд, хотя никуда не собирался. Подъезжали и отъезжали автобусы, троллейбусы, на пристани швартовались речные трамвайчики, мать заряжалась бодрой, деловитой суетой, покупала мне мороженое и позволяла есть на ходу; мы с ней без объяснений вступали в какой-то сговор — и дома никому не говорили, как нам было хорошо именно вдвоем.
Вскоре после моей ссоры с бабушкой Таней мать снова повезла меня в поликлинику у Киевского. Мы шли по мосту через Москву-реку, а мимо нас по набережной в сторону Ленинского проспекта и аэропорта Внуково проехал кортеж, окруженный мотоциклистами: три черные лакированные «Чайки» с непрозрачными стеклами. Движение на несколько минут перекрыли, и «Чайки» мчались в непривычной уличной пустоте, а перед ними, рассыпая в лужи и витрины синие блики, завывая сиреной, летела «Волга» ГАИ.
Я остановился, думая, что мать пойдет дальше, я посмотрю на кортеж и ее догоню. Машины умчались к Воробьевым горам, а я обнаружил, что мать, которая не интересовалась ни техникой, ни проездами высокопоставленных лиц, тоже стоит и как-то потерянно смотрит вслед невидимому уже кортежу.
Мне хотелось идти дальше, а она все не двигалась, что-то переживая. Внизу, под мостом, на углу у светофора стоял со своей матерью мальчик, мой ровесник, нетерпеливо подпрыгивая на месте, а мать держала его за руку, отводя от края тротуара.
И моя мать смотрела то на асфальт, на две белые линии разделительной полосы, то на этого мальчика, который явно томился ожиданием и перебежал бы, обязательно перебежал бы улицу на красный свет, если бы был один, даже, наверное, немного схулиганил бы, постаравшись напугать какого-нибудь неуверенного водителя, сделав вид, что рванется наперерез машине. Подойдя поближе, я увидел, что моя мать плачет, но слезится почему-то только левый глаз, словно она, правша, с правым совладала, а левый все-таки выдал ее. Медленные слезинки скапливались в уголке у переносицы, и она вытирала их, делая вид, что вынимает платком соринку.
Я не помнил, чтобы мать вот так, внезапно, заплакала. У матери было легкое сердце; она бывала сентиментальна, но не слезливо, а боевито; в минуту разлуки, в минуту страха всегда ободряюще улыбалась. А тут плакала с жалостью к самой себе, и я почувствовал, что причина слез — где-то далеко в прошлом той девочки или девушки, которой еще предстояло встретить отца и стать моей матерью. И вдруг уловил, что большую часть жизни она прожила без меня и очень существенную — без моего отца. Пораженный неожиданной отдельностью человека, которого я всегда воспринимал как неотъемлемую часть своего мира, я отошел чуть в сторону, чтобы не мешать ей.