Я запомнил эту историю совсем не так, как этого хотела мать. Она оберегала и предостерегала меня, чувствуя, наверное, что во мне копятся какие-то нехорошие силы.
А я услышал другое: ребенок может совершить то, на что не отважатся взрослые, может броситься наперерез черной машине, заглянуть в ее глаза — фары. Я понял дух, настроение, руководившие мальчиками; уловил, что и мать опасается именно этого — что однажды я случайно или намеренно, сейчас или через двадцать лет, взрослым, совершу что-нибудь подобное; выскочу, выбегу, рванусь куда не следует.
Я еще не знал, что буду делать, что совершу, но абсолютно точно знал, как — как те два мальчика, рискнувшие перебежать дорогу черному кортежу, который никогда не останавливается.
РЕКА ИСТОРИИ
Чтобы вознаградить за поездку в Чернобыль, отцу дали профсоюзную путевку — несколько дней плавания на экскурсионном теплоходе по Волге. Был май, навигация только открывалась, это был чуть ли не первый рейс, обычно уходивший полупустым, но тут теплоход оказался заполнен до отказа.
Никто толком не знал, куда двинулись переносящие радиоактивные частицы воздушные потоки, где пролились радиоактивные дожди; передавались слухи, будто западные страны зарегистрировали у себя повышенный фон, гадали о том, какой же он у нас.
И многие старались отправить жен и детей куда угодно, лишь бы подальше от взорвавшейся станции. Отправляли родных в основном ученые и военные, понимавшие, что такое радиация; в Москве побежали тихие предэвакуационные шепотки.
Теплоход отплывал вечером, шлюзы канала Москва-Волга мы должны были проходить ночью. Мы приехали на Северный речной вокзал, в этот заповедник тридцатых годов, где вечно взлетают над воображаемой сеткой гипсовые волейболисты и утираются полотенцем гипсовые купальщицы. Гипс местами отвалился, спортсмены стояли на ржавых штырях, как на протезах, будто рассыпались, развоплощались, исчезая в воздухе, с каждой новой навигацией, которая для них означала прибывающее время.
В сухопутной столице Речной вокзал собирал пять морей под пятиконечной звездой на шпиле, сиявшей когда-то на одной из кремлевских башен; я чувствовал, что это не легкомысленный причал для прогулочных трамвайчиков, а нечто серьезное.
Здесь у замкнутой, закольцованной Москвы был тайный ход, речная дорога, про которую не помнишь, представляя ведущие из города пути. Однако русская история, можно сказать, по рекам текла, реки растили на себе города, диктовали географию княжеств — и отзвук этого значения рек чувствовался там, откуда уходили суда в Ярославль, Углич, Кострому, в лесное Заволжье, и само слово «Волга», звучавшее на вокзале чаще других, отдавалось неожиданно глубоким и раскатистым «О», готовым, как камень из оправы, выкатиться из слова.
Так получилось случайно, что мы с родителями много ездили на запад, восток и юг от Москвы и никогда — на север. Но в детстве такого рода случайность воспринимается как принцип, могущий иметь глубокие причины. Например — на три стороны от столицы лежат самые обычные края, а на севере что-то делается со временем; там ближе древность, прошлые времена.
Поэтому в моей личной топографии Север был краем сказок, исторических легенд. Тайный град Китеж, исчезнувшие княжества, вымершие языческие племена, польский отряд, заведенный в болота Иваном Сусаниным, сосланный в Углич и погибший там царевич Димитрий — все это перемешалось, сложившись в повествование об окраинных землях, где погибают, пропадают, блуждают, о землях колдовских, непрочных, могущих расступиться и поглотить, словно там еще не «схватилась» история, словно она была там тонкой и прерывистой пленкой ржави на поверхности болот.
Пока мы с матерью устраивались в каюте, теплоход отошел от причала и двинулся в ночь. Мать обещала показать мне шлюзы, но я задремал, и она разбудила меня, когда корабль миновал водораздел и начал опускаться по шлюзовой лестнице к Волге. В иллюминаторы ударили резкие, сиренево-белые прожектора, мы вышли на палубу в толпе других пассажиров.
Над нами возвышались шлюзовые строения, похожие на храмы — с колоннадами, с портиками, бело-желтые, подсвеченные в ночи. А меж ними внизу, прямо по курсу, стояли тяжелые, черные, осклизлые от водорослей и воды шлюзовые ворота, запирающие путь. Другие ворота сомкнулись за кормой, теплоход стал медленно опускаться в яму шлюза. Гнилостный речной запах исходил от стен, покрытых наростами водорослей и ракушек; водоросли шевелились, будто черви, струилась вниз черная влага; и мне показалось, что мы опускаемся в бесконечный колодец, у которого нет дна.