С явлением Мистера дачная округа преобразилась. Ребенка может повести за собой и контраст между светом и тьмой на границе густого ельника, и сухой треск проводов, и запах от гороховых плетей на поле, где можно открыть стручок и найти маленькие жемчужно-палевые горошины, ощутить их младенчество, их мягкость, которая потом обернется твердостью. Но теперь, что бы ты ни делал, что бы ни увлекало тебя, — ты всегда либо приближался к Мистеру, либо удалялся от него и никогда не знал, что там, в конце лесной тропинки.
Мир стал подобием страшного сказочного пространства, где нет случайностей, где всякая вещь что-то значит, что-то говорит, усугубляя опасность, грозящую герою, или избавляя от нее. В силу возраста не проникаясь состраданием к тем, кто уже в муках погиб, я принял появление Мистера как то, чего не хватало моей жизни.
ЯВЛЕНИЕ ИВАНА
Лениво обсуждая последние «новости» о Мистере — кто какие «следы», «свидетельства» обнаружил, — мы играли в «ножички» на кострище за дачным забором; о, странная, влекущая эта игра, могущая повторяться тысячекратно день за днем и никогда не наскучивающая! На зольной, прокаленной, запекшейся земле лезвием рисуется круг и делится пополам; двое встают в него и бросают нож на территорию соперника; воткнулся — проводится черта, и вот уже тебе принадлежит три четверти круга, а ему — четверть; еще раз воткнулся — и твоя территория растет, а его — убывает, но ему еще хватает места стоять. Нож не воткнулся — теперь соперник бросает, стирает подошвой только что прочерченные границы, чертит новые, и вот уже ты, а не он, стоишь, балансируя на одной ноге.
Порой мы играли в «ножички» целыми днями — наступало время, когда в детской компании накапливались трения, недосказанные обиды, счеты друг к другу; и все это обнулялось, переплавлялось в днях игры, во множестве вхождений в игровой круг. По числу побед, по напору и азарту игры заново выстраивались соотношения старшинства, первое место занимал самый удачливый игрок.
Не знаю, как играли другие дети в других местах, но для меня «ножички» неотделимы именно от кострища. Пахнущая пеплом, очищенная огнем земля — будто бы нечто было сожжено, разрушено до конца, поверхность выровняли заподлицо, чтобы резать ее ножом, как хлеб, еще теплую, переменившуюся в пожаре, утратившую память о всех прошлых границах, межах, вешках. Земля и металл, земля и нож — как бумага и перо; «перо» — блатное название ножа, и мы играли как раз «перышком», небольшой самодельной финкой с широким и толстым лезвием, которая втыкалась хуже, чем перочинный нож, и тем продлевала игру, давала разброс шансов. Ее тайно подарил мне Константин Александрович, уверявший, что финкой владел известный преступник, ей он оборонялся при задержании; но я догадывался, что финка некогда принадлежала самому генералу, выросшему в рабочих бараках, и, даря ее мне, он внутренне улыбался, вспоминая того мальчика с беззаконных, воровских окраин, который имел гораздо больше шансов стать бандитом, чем милиционером.
Земля, металл, зола и окалина — сочетание из немирных лет, годов бедствий и опустошений, когда обращаются в прах дома и вещи. От этого кострище становилось другой землей, подобной почве святилища, жертвенника или кладбища; круг — символ целого и одновременно натяженная граница; в кругу сходились двое, чтобы резать, кромсать его; одна половина развертывалась в целое, а другая убывала до точки, исчезала; целое оказывалось делимым — и одновременно неделимым, но для этого одна половина должна была пожрать другую.
В моем сознании «ножички» соединялись с книгами и фильмами о Гражданской войне; с красной конницей, тачанками, «там вдали у реки засверкали штыки», психическими атаками белых офицеров, звездами, вырезанными на спинах, смертью в топке паровоза. Не нападение немцев — вторжение чужих снаружи круга, а именно схватка двух непримиримых начал внутри распавшегося и одновременно существующего, «мерцающего» целого; если можно так сказать, «ножички» были русской игрой, чем-то национально внутренним, интимным.
Итак, мы резались в «ножички» на кострище за дачным забором; я выиграл, выбросив соперника из круга, стер подошвой черту его последних владений и наслаждался идеальной пустотой окружности, которая целиком принадлежала мне. В этот момент все мы, притянутые кругом, сгрудившиеся около него, услышали голос:
— Возьмете меня сыграть?
День уже был на исходе, у самой земли носились стрижи, на лету склевывая мошкару; что-то варилось в котле неба, все выше и выше громоздились башни кучевых облаков с темно-сизым исподом, сталкивающиеся, поглощающие друг друга, закатные солнечные лучи били из облачных просветов, свет этот становился резок, густ и грозен, будто в высоте зрела битва. Был предвечерний час, когда тень уже настолько протяженнее предмета, что кажется — она его перевесит, опрокинет в себя, и длина ее уже почти мучительна; пространство состоит из этих теней, все вытянуто, искажено, удлинено, словно растянуто на дыбе; из переплетения теней, из предгрозового душного воздуха, из беспокойного мельтешения стрижей и явился Иван.