Прежде мы видели его только издали, хотя знали, кто он и как его зовут. Он был старше нас лет на десять и порой приезжал на дачные участки, где у его деда был дом, ни с кем не сближаясь, ни с кем не заводя дружбы — сам по себе.
Я посмотрел на Ивана — и понял, что между нами существует давняя, односторонняя, от меня идущая связь. Я встречал его три или, может быть, четыре десятка раз, мельком, встречи эти были рассеяны, затеряны как нечто незначительное меж других, казавшихся гораздо более значимыми и памятными, встреч, впечатлений, открытий. Но они копились втайне от меня самого, и внезапно, в один момент все сразу оказались в наличии, в явленности; какие-то слова, что говорили об Иване взрослые, какие-то детские наши толки — все сошлось, собралось, заполняя пустоту, возникшую, пока я плыл на теплоходе.
Так, наверное, мужчина, мимолетно встречаясь с женщиной, скажем, живущей по соседству, мог бы машинально или по необязательной прихоти сластолюбца небрежно бросать в выдвижной ящичек памяти шелест ее зимней шерстяной юбки, льнущей к ногам, едва заметную по скосу каблука на правом ботинке хромоту, легкую неловкость, возникшую, когда они встретились у лифта и он пропустил ее вперед, но сделал это с легким намеком на флирт, а потом лениво думал — зачем? И вот, открыв однажды этот дополнительный, лишь для изящества вделанный ящичек, он вдруг до озноба, до колотья в боку ясно увидел всю ее — открывавшуюся ему светло и нежно, увидел и ощутил, будто держал на руках.
Три, нет, четыре года я замечал Ивана на дачах, играя в бадминтон или прятки, ходя к колодцу, — и он тоже ходил к колодцу, я не раз видел скамью, влажную от воды, выплеснувшейся из его ведер, а однажды оставил полным колодезное ведро, и Иван, пришедший вслед за мной, наверное, унес эту воду домой, и пил ее, глотал в чае и супе, — воду, набранную мной, воду, в которой, пока я поднимал ее, крутя ворот, из ледяной глубины, отражалось мое перетекающее, фантасмагорически искажающееся лицо.
Наша связь состоялась давным-давно; и вот теперь все составные ее части, все звенья цепи, все мгновения, в которых, обособленно от остального времени, мы были связаны отсроченной и потаенной работой моего сердца, словно оказались под током, под напряжением; узнали, увидели друг друга, вспыхнули торжествующим и безжалостным светом понимания — это он!
В его фигуре была нескладность; каждый юноша переживает время, когда тело ведет себя предательски, когда все, что стараешься скрыть, беспощадно обнажается, проступает телесная тупость, точнее, отупленность; забитость, несвобода, страхи — все обнаруживает себя, показывается на свет; тело боится расти и меняться; момент возмужания, расцвета, преображения оказывается скомкан.
Нескладность же юношеской Ивановой фигуры, которую я тогда только отметил про себя, а понял и объяснил позже, была иной; в нем было что-то от жеребенка великолепной, восхитительной породы иноходцев, выращенного для бега, и нескладность происходила оттого, что он рос, опережая сам себя, и сегодняшние формы на самом деле относились к завтрашнему дню, который их примирит, сведет воедино, наполнит устремительной силой.
Он был высок, худощав, светловолос; среди дачной ребятни, стриженной «ежиком», он выделялся длинными, надвое разделенными пробором волосами; прическа потом менялась, но в первый раз я запомнил его таким.
Когда ты впервые видел этого человека, казалось, что еще мгновение назад его тут не было, он вышагнул сквозь незримый проем из другого пространства, из времени вечного лета; все дело было в его волосах — как будто бы юноше пересадили локоны прекрасной женщины в расцвете молодости. Локоны эти, чуть волнистые, сияли солнечно, с золотыми искорками, нитями, беглыми молниями-змейками; мягкая, чуть испуганная красота юноши, — таков Актеон, узревший своих обезумевших борзых, — соединялась с наваждением волос, чувственных, взывающих к плоти.
Иван никогда не заводил себе друзей в дачных компаниях; мы видели его лишь изредка, когда он приезжал на дачу в кремовой «Волге» деда, — лицо за стеклами, профиль на фоне заднего сиденья. Мечтой каждого мальчишки, естественно, было сидеть спереди, рядом с водителем, а Иван ехал в машине как значительный пассажир, которому по статусу не положено сидеть спереди; начальник, писатель, — позади, сам с собой, наедине с мыслями, с ленцой поглядывая в окно.