— То есть он выглядит как нормальный? — переспросил отец, выделив интонацией слово «нормальный».
— Советский, именно советский, — ответил генерал-майор. — У меня есть одна догадка. У него должна быть какая-то специфическая вещица, которая к нему людей располагает. И показывает, что он — лицо ответственное, не власть, но близко к тому. Повязка народного дружинника, значок «Зеленого патруля», удостоверение инспектора рыбоохраны, что-то похожее. Общественник.
Советский человек, думал я, пропустив последнее слово генерала мимо ушей. Советский человек. Мистер. И никак не мог понять, почему не верю в убийцу, ищущего удовольствия в мучительстве. Конечно, это не укладывалось в мою картину мира, но было еще какое-то обстоятельство, какая-то подсказка.
Советский человек. Мистер. Мистер советский человек.
Озарение пришло.
Сколько их было описано в детских книгах — разнообразных «мистеров», неприметных рыбаков, охотников, туристов, ученых-почвоведов, фотографов-натуралистов, собирателей гербария! Даже опытный глаз пограничника не узнавал в них нарушителя границы, шпиона, диверсанта, дьявола во плоти, перешедшего контрольно-следовую полосу в ботинках, оставлявших следы копыт, чтобы убивать, отравлять колодцы, закладывать мины, сеять зло, столь же ожесточенное, сколь в конечном счете и бессмысленное, зло ради зла, или разведывать военные секреты.
В час сумерек, во время без теней являлся он, оборотень, идеальный подменыш, более советский, чем любой советский человек. Неуязвимый, будто бы зеркальный, он шел по нашей земле — абсолютный «не наш», выходец из запредельного мира, проповедующего уничтожение Советского Союза, живущего только ненавистью к СССР. Он оставлял за собой смерть, разорение, страх, отводил глаза заставам, обманывал крестьян, горожан, кого угодно. И только одно, как ненавязчиво подсказывали книжки, было страшно ему — детский взгляд. Только ребенок, неискушенный ребенок мог опознать его.
Вот почему Мистер убивает детей — они ему опасны! Аэродром, военный аэродром по соседству, все в поселке знали секретные сведения, что тамошний авиаполк первым переоснастили новейшими истребителями МИГ-29. «Полк достиг боевой оперативности», — пересказывали мы с товарищами кем-то подслушанные на станции слова, повторяя их как заклинание; «полк достиг боевой оперативности»! Вот зачем сюда явился Мистер, он кружит около аэродрома! И точно, как и написано в книгах, никто не верит, что он шпион, думают, просто убийца!
Мог ли я рассказать о своей догадке взрослым? Зачем, ведь согласно расхожему сюжету они обязаны были не поверить мне, не внять предостережению.
Пожалуй, я впервые с грустью и сожалением осознал ограниченность сил Константина Александровича, прежде представлявшихся мне безмерными.
Константин Александрович был сыщик, он служил в МУРе — но я чувствовал, что здесь он бессилен. Он был — милиционер, ловил воров, бандитов, убийц — человеков; что он мог противопоставить неуловимому, потустороннему Мистеру? Милиция шпионов не ловит, а если ловит, то не поймает, — гласил еще один художественный канон.
Да и оперативники КГБ на черных «Волгах», с пистолетами и удостоверениями, в серых пиджаках, могли появиться только в самом конце, чтобы арестовать, скрутить уже разоблаченного Мистера.
Я был внук деда Михаила, потаенного разведчика, внук деда Трофима, солдата-танкиста; и наконец я мог доказать, что я их достоин. Я с радостью почувствовал, что наконец-то оказался на правильной стороне, обрел твердую почву под ногами.
И я стал думать, с каким оружием пойду на Мистера.
У отца хранилась на антресолях охотничья двустволка; два или три раза в год он, расстелив на полу брезент, разбирал ее и чистил. Мне позволялось держать масленку, уносить грязную ветошь и один, всего один раз посмотреть в стволы, отсоединенные от приклада; два идеально круглых отверстия казались ходами в бесконечность.
Наверное, я мог бы даже попытаться стащить ружье — но чувствовал, что оно не поможет в охоте на Мистера. Точнее, если взять ружье, то охоты не выйдет — оно послужит своего рода поплавком, спасательным кругом, страхующим от погружения в глубины, не пустит в те пространства, где водится Мистер.
В ящике письменного стола отца лежал немецкий штык-нож; отец нашел его, будучи мальчиком, в грудах военного железа — разбитых танков, орудий, машин, платформ бронепоездов, которые свозили переплавлять на завод «Серп и молот» в Лефортове. Порой, когда отца не было, я тайком доставал штык-нож, потемневший, покрывшийся патиной клинок; но для этого оружия ничья рука уже не могла стать рукой хозяина, оно, пожалуй, само выскользнуло бы из моей ладони, чтобы лечь в пальцы Мистеру.