Была еще финка, та самая, которой играли в «ножички», сделанный втайне от родителей подарок Константина Александровича. Но в поисках Мистера и против Мистера финка помочь не могла — как и немецкий штык-нож, она бы приняла сторону диверсанта, человека с тысячей обликов, умеющего и изобразить солдата, и прикинуться вором.
Что-то я упустил, неправильно понял, что-то не сходилось. Только ребенок может опознать его. Ему страшен только взгляд.
И я осознал: я должен выйти безоружным, узнать Мистера — и своей гибелью, самими ее обстоятельствами, — кто-то запомнит, куда я пошел, кто-то увидит меня за несколько минут до встречи с Мистером, заметит марку его машины, — подать сыщикам знак, который безусловно приведет к поимке Мистера, сделает меня последней жертвой, которая и погубит его, достанет с того света.
Я скоро уверился, что иного пути нет; была в моем замысле восхищавшая меня точность соответствия воспитавшей меня советской вере, считавшей жертву за высшее деяние.
Еще раздумывая, как мне поступить, я вспомнил, как год назад в соседнем поселке рядом с воинской частью, с танкодромом, снимали кино. На поселковой площади устроили помост из старых досок, над ним — виселицу буквой П; там по сценарию должны были повесить партизанского связного.
«Одолженные» съемочной группой солдаты из воинской части, переодетые в немецкие мундиры, оцепили площадь; туда собрали местных жителей, попросив их достать из сундуков старую одежду, а у кого не было — тому выдали пиджаки, зипуны, шаровары, сапоги и лапти. Мы с приятелями прибежали туда смотреть, как снимают кино, но никакой магии съемочной площадки не почувствовали, зато ощутили другое: солдаты, сержанты и старшины как-то слишком ловко, буквально за полчаса, освоились в немецкой форме. Мне казалось почти преступлением просто надеть ее, я думал, что им, должно быть, будет хотеться сорвать с себя чужой мундир, чтобы не запачкаться внутренне. А оказалось наоборот, словно был какой-то злой, волнующий соблазн оказаться в «шкуре врага», побыть фашистом.
Они так слаженно выстроили цепь, так натурально, подгоняя прикладами, сгрудили на площади народ, что это нельзя было объяснить одним желанием развлечься после казарменной скуки, вкусом кратковременной власти. Я представил, каково это — смотреть на все изнутри немца, — и вдруг понял рьяную свободу, которую давала им эта роль. Все властные установления, все символы, всё специфически советское, от одежды до слов, согласно роли должны были вызывать у них ненависть или, градусом ниже, брезгливое презрение. И вот эта возможность легально вытереть сапоги красным флагом, — в фильме была и такая сцена, правда вместо флага использовали красную тряпицу, — и подгоняла их, жгла руки; «защищенные» немецким мундиром, образом нечеловека, которому ничего не дорого, солдаты, — прикажи им режиссер, — кажется, спалили бы поселок, загнали бы людей в горящие избы.
Местные жители, согнанные солдатами, тоже переродились; и вдруг — без команды режиссера, памятью и наитием — люди сняли шапки, и открылась выворачивающая душу обнаженность голов, одиночество каждой головы перед петлей. Тела были стиснуты друг другом, а головы оказались будто в стратосфере, в разреженном пространстве, где веют холодные ветры с оттенком вороненой бритвенной синевы; и смысл жеста — снять шапку, — признание единства смертной доли, единства судьбы, — больно врезался в сердце.
То, что происходило дальше, уже не воспринималось как съемка, как нечто ненастоящее, поэтому я не буду ссылаться на актерство и момент условности.
Подручные палача, двое полицаев, выволокли на помост того самого партизанского связного. Он отбивался, брыкался ногами, словно почувствовав, что происходящее уже вышло за пределы власти режиссера, что здесь разыгрывается картина много древнее, чем эпизод Великой Отечественной войны, и картина эта самовластна, как бунт, как водоворот — стихийна.
Связной оказался мальчишкой, почти что моим ровесником, чуть постарше — лет, может, тринадцати-четырнадцати. Незаметный стороннему взгляду импульс прострелил толпу — не ужас, не страх, не сопереживание, а первая волна завороженности.
Режиссер и точно и неточно выбрал актера на эту роль. Светловолосый, с правильными чертами лица, мальчишка был слишком приметен для связного. Ни растерянности, ни страха, ни забитости, гордость, смелость — им заинтересовался бы первый же патруль. Но в другом смысле выбор был сделан верно: заломив руки, полицаи пытались засунуть головой в петлю маленького героя, рожденного и воспитанного с заделом добра и веры в жизнь.