Мальчишка был крепкого сложения, из него вырос бы — будущее уже отменилось казнью — рослый, сильный мужчина. Но вдруг, когда его взяли за волосы, чтобы принудить вытянуть шею, перестать сопротивляться, — вдруг как наваждение, как нечто подсмотренное исподтишка, засияло нежным светом беззащитности его горло.
Я не знаю, видел ли кто-либо из стоявших то же, что и я. Думаю, что если не видел в таких подробностях воображения, то чувствовал — наверняка.
Благодаря этой вспышке, этому видению горла, которое вот-вот захлестнет петля, толпа и жертва сошлись в немыслимой, братской, сестринской, родительско-детской близости. Так дорог был каждому этот мальчик на помосте, что, — инверсия чувства, — его нельзя было, невозможно не отдать палачу!
Весь смысл уже не съемочного действа, а существования вообще был в том, чтобы самый лучший погиб, чтобы был отсечен самый сильный и чистый побег и смерть его вошла в каждого как собственная смерть, в которой умирает все мелкое, эгоистичное, идущее от натуры, характера, воспитания, — и тогда ты можешь переродиться.
Гибель одного героя рождает многих, равных ему, бо́льших, чем он, таков закон мироздания, таков единственный путь становления героев. Но тот, первый, непременно должен умереть, и если он не умрет, погибнут все, оставшиеся такими, как были, не восприявшие зерна вдохновляющей смерти.
Вот это воспоминание о мальчике-актере на висельном помосте окончательно и убедило меня, что мой замысел верен. Я не задумывался, почему другие погибшие дети своей смертью не разоблачили Мистера, ведь у меня был готовый ответ: раскрыть шпиона или диверсанта может не всякий ребенок; он должен быть, к примеру, внуком сторожа — отставного красногвардейца, или сыном начальника заставы; наследником их умений, превзошедшим старших. И кто, как не я, внук воевавших дедов, лучше подходил на эту роль? Кто вообще понял, что есть Мистер?
Конечно, порой в этих размышлениях я надеялся, что сумею остаться в живых, Мистер только тяжело ранит меня, — такие истории тоже встречались в книгах; а может быть, даже не тяжело, а в руку или в ногу, чтобы я мог говорить, указать, куда скрылся шпион; я и корил себя за малодушие, и замирал в предвкушении славы.
А потом вдруг накатывал страх, животный ужас от мысли о том, что я ошибся относительно себя и, несмотря на то что я открыл истинную природу Мистера, я такой же, как все остальные дети, и он просто убьет меня, как убил предыдущие жертвы.
Мне нужен был советчик, третейский судья, кто-то, кто разрешит мои сомнения; Иван, Иван, он единственный способен понять, что Мистер — не убийца-мучитель, а нечто более страшное; а если Иван скажет, что я ошибаюсь, что выдумываю лишнее, — что ж, я оставлю свою затею, ведь на самом деле мне не хочется умирать. А если Иван подтвердит мои догадки — тогда сам факт его поддержки и участия спасет меня, даст шанс не погибнуть, ведь Иван тоже не такой, как все, и, может быть, он что-то знает про Мистера, чего не знаю я. О, мы будем связаны этой тайной крепче братьев, ближе друзей, вопреки возрасту!
Иван, Иван, Иван!
СХВАТКА С ГЕНЕРАЛИССИМУСОМ
На следующий день, раздумывая, как бы мне узнать, дома Иван или нет, я пошел по дачной улице к его участку. Мои товарищи, пока в нашем дворе стояла машина генерала, прекратили осаду и не спешили возобновлять; кто-то из них встретился мне по пути и, как ни в чем не бывало, бросил «привет!»; неутомимая бабушка Мара уже разнесла по всем соседям весть, что к нам приезжал генерал из МУРа, как она делала каждое лето. И мои сверстники, естественно, желали знать подробности.
Я не чувствовал к ним вражды; рассказал все, что услышал от генерала, но так, чтобы никому в голову не пришла догадка об истинной природе Мистера.
Участок Ивана был пуст.
Вернувшись, я стал ненавязчиво, будто случайно, расспрашивать бабушку Мару о семье Ивана. Но бабушка, казалось, знающая все и о всех, только развела руками, будто негодовала на родных Ивана за их скрытность. Родители Ивана работали за границей, то ли экономистами, то ли дипломатами, на дачах их не видели уже много лет. Дед когда-то был большим чином в КГБ, но потом попал в опалу, его разжаловали и отправили на пенсию.
Бабушка говорила все это с гримасой неудовольствия, подчеркивая, что ей не нравился Иван, не нравилась его семья, не нравилось мое новое знакомство, и она всеми силами старалась это показать. А я внутренне ликовал: дед из КГБ, родители за границей — конечно же, на самом деле они никакие не экономисты, а разведчики! А значит, я был прав относительно Ивана, он, как и я, наследник, он много может знать; как я жалел, что не спросил бабушку раньше, как мне была понятна обособленность Ивана, его нежелание знакомиться с дачными компаниями; вот будет для него сюрприз, когда окажется, что среди обычных детей есть такой же, как он, его младший спутник, ученик!