Поздно вечером я вылез из окна, спустился вниз по яблоне, прокрался мимо заборов, мимо уснувших ленивых псов к участку Ивана и вскарабкался на забор.
На веранде у Ивана горела лампа; веранда была большая, просторная, со всех сторон остекленная, и Иван сидел в кресле как бы в стеклянном параллелепипеде, в аквариуме желтого приглушенного света. Кругом была темнота, из нее вылетали мошки, тыкались в стекло, и я, перебравшийся через забор, стоял в среде этой темноты, будучи неразличим для Ивана, даже если бы он посмотрел в мою сторону.
Иван был на даче один; он пил вино, портвейн из толстостенной зеленой рюмки, ставя ее на такое же зеленое сукно стола; я впервые рассматривал внутренности его дома, теперь уже взобравшись на поленницу, и мне, привыкшему к собственной даче, к тому, что дачный домик возводится из подручных материалов, обставляется чем Бог пошлет, было странно видеть тяжелую старую мебель, большое зеркало в деревянной раме с резьбой, картины на стенах; все мы обходились бумажными репродукциями, а здесь висели настоящие полотна.
И я, уже не соображая, что делаю, не имея силы отказаться от намерения, вышел из темноты, прошел, стараясь не ступить на стык, по плитам дорожки, поднялся на крыльцо и постучал в дверь, скрываясь за ней, единственной непрозрачной частью стеклянной веранды.
— Здравствуй, — сказал Иван, открыв. — Наконец-то ты решился. Ты стоял там, за этой березой, да? А то я уже устал. Заходи, заходи. Ты пробовал портвейн? Будешь? Сбежал, да? Тебя не отпустили бы в такое время, родители, да, я понимаю. Заходи.
Мне почему-то стало стыдно за мои старые, заштопанные штаны, за драные футболку и свитер с прорехой на локте, но в то же время я понимал, что Ивану нет до этого никакого дела, он великолепно равнодушен к таким подробностям. Глоток портвейна, которого я прежде не пробовал, оставил сладкое жжение на языке, соблазн откровенности.
Боясь, что не решусь, я сразу начал говорить — о Мистере, о рассказе генерала, о том, как я догадался, кто такой Мистер на самом деле, о взгляде ребенка, которого он боится; о своем намерении пожертвовать жизнью ради поимки Мистера, о самом Иване, который наверняка думает об убийце.
Иван молча слушал, мелкими глотками пил вино.
А потом ответил, как бы что-то взвешивая:
— Мне нужно подумать. Я предполагал совсем другое. Иди сейчас домой. Завтра встретимся.
На прощание он положил мне руку на плечо. А я шел по вымершей улице, где на сухой земле кто-то расчертил «классики», и чувствовал смутное сомнение: зачем я доверился Ивану? Не лишний ли он? Но темная ночь подсказывала: нет, не лишний, сам ты испугаешься, все так и останется мечтой, а Мистера поймает кто-нибудь другой. Иван поможет, Иван не позволит струсить. Без него ты слаб, он твоя сила, твое желание, твоя смелость!
Наутро у калитки просигналила машина; Иван махал мне рукой из бежевой «Волги», как будто не было вчера никакого разговора.
— Купаться поедем? — приглашающе кивнул он.
— Купаться? — переспросил я; мне как-то не приходило в голову, что Иван может купаться. Его никто никогда не видел на дачном пруду, где бывали все от мала до велика, часами плескались в воде, лежали на вытоптанной траве, постелив старые полотенца, играли в карты, пекли картошку, ловили рыбу и раков. Мне казалось, что его худощавое тело — а он не носил ни шорт, ни футболок, ни рубашек с коротким рукавом — аристократически не терпит открытости, натура его не выносит демократичности, панибратства воды, превращающей всех в одинаковых земноводных, сближающей, тогда как воздух — разделяет; купающиеся удивительно похожи друг на друга, они образуют словно бы какой-то подвид в человечестве, и представить Ивана на пруду можно было только в качестве естествоиспытателя, наблюдающего за этим подвидом.
— Купаться, — ответил Иван. — Поехали.
— А если остановят? — спросил я, внутренне смутившись, даже испугавшись от такого скорого, ничего от меня не потребовавшего сближения с Иваном.
— У меня вообще-то есть права. — Иван открыл бардачок, там лежало портмоне. — Давай садись.