Мы поехали; уже остался позади пруд, ближний лес, мелькнула деревня, потянулись гороховые поля. Иван вел ровно, наслаждаясь, кажется, именно этой неторопливостью, «взрослостью» стиля езды, словно он был опытный, много повидавший водитель. «Волга» пошла на обгон трактора, в прицепе на сене сидели женщины-колхозницы, возвращавшиеся с поля. Иван чуть задержал машину на пустой встречной полосе, и справа от меня медленно проплыло многорукое, многолицее, загорелое женское существо, боковой ветер трепал, обдувал платья и платки, ткань от работы пропиталась потом; одна, молоденькая, приладившая на голову лопух от солнца, помахала им, как шляпкой, а другая выразительным жестом приподняла чашечками ладоней свои тяжелые груди. Я смутился, а Иван, уводя машину вправо, коротко подмигнул — мол, в компании со мной и не такое бывает, подмигнул без скабрезности, радуясь и лопуху, и улыбке, и красивой груди.
Мы ехали к Москве-реке; машина нырнула в старый еловый лес, начался спуск в долину, я знал эту дорогу, иногда родители возили меня сюда на велосипедах. Но Иван свернул куда-то в другую сторону, посигналил у шлагбаума, что-то сказал вахтеру, и мы въехали за кирпичную стену, где рос тот же самый лес, что снаружи, но тут он казался сумрачнее, тише, будто давал острастку гостям. Еще несколько сот метров, два поворота — и нам открылся кирпичный замок в английском стиле, красно-белый, с декоративными башенками; по ближним дорожкам степенно гуляли люди в халатах, не обратившие внимания на «Волгу». Я никогда не знал, что в наших местах есть такой замок, впервые оказался на территории, закрытой от посторонних, и это продолжало ряд чудес, случающихся, когда ты вместе с Иваном.
— Замок князя Кербатова, — прокомментировал Иван так, будто лично был знаком с князем и готовился рекомендовать меня ему. — Если бы не эти ходячие трупы, было бы совсем хорошо.
Место действительно было прекрасное; ельник сменился сосняком, вниз к реке сбегали кусты орешника, из-под травы виднелись высыпки белого песка, и казалось, что от одного прикосновения подошв к теплой земле, усыпанной прелыми иглами, нарзанные токи поднимаются от пяток к пояснице. Тут был склон долины, тут выступали на поверхность сокрытые пласты, били родники, растения росли гуще от близости реки, от плодоносных ее туманов.
В гуляющих я узнал сановных стариков, может быть, генералов, начальников, людей власти. Раньше, встречая их во дворе дома на Соколе, я опасался, как бы они не заметили меня, не сочли за непорядок, что я невозбранно брожу по их тротуарам. Я привык к важности их мундиров, серых пальто и шляп, к их праву отгораживаться шлагбаумами и заборами, жить в особых домах, гулять в халатах по аллеям невиданного замка, пока где-то в здешних шкафах, отглаженные прислугой, висят их тяжелые кители и костюмы.
Но одной репликой Иван показал мне другую картину: старики превратились в потешные фигуры, еще не подозревающие о том, что их время подходит к концу. Я уверился, что он имел право так говорить — без юношеской иронии, а просто как человек знающий.
Оставив машину, мы сошли на пустой дощатый причал, где были привязаны несколько лодок без весел. На другой стороне реки купались дети и подростки из окрестных деревень, мелькали загорелые тела, летели брызги, и быстрое течение сносило пловцов вниз за речную излучину. Здесь была тишина, горько и благостно пахла крапива, и мелкая плотва сверкала оранжевыми мазками плавников среди длинных, переплетаемых стремниной косм водорослей.
У Ивана было белое тело; под солнечным светом, на фоне буйной ярко-зеленой травы, среди соцветий клевера, оно казалось почти мраморным. Солнце, стремительная вода, занозистые доски причала, крик и веселье на дальнем берегу — все это было благородно-чуждо Ивану, и он поежился от солнечных лучей, будто они покалывали его.
А затем он невзначай повернулся, и я увидел родимое пятно на левой лопатке. Оно было нежного цвета кофе со сливками; не уродство кожи, а пергаментная печать на ней, в чьей форме при желании можно было разглядеть и дубовый лист, и летучую мышь, и след диковинного зверя; приметное, размером в пол-ладони.
Знак Ивана говорил о его внутреннем масштабе, знак был красив, он делал и без того ощутимые особость и превосходство Ивана чем-то удостоверенным, будто то была всем интуитивно внятная печать высших сил.
Оробев, я решил скорее плыть, чтобы не выдать свой интерес к родимому пятну. Нырнул, проплыл до середины реки, вернулся, борясь с течением, а Иван смотрел на меня с причала, может быть, даже сопереживая простоте моих радостей — река, свет, рыбки-уклейки, шныряющие у самой поверхности, в прозрачном слое солнечных бликов.