Иван взял паузу, обдумывая, как лучше рассказать, а я снова вспомнил дом на Соколе, генералов, спускающихся по ступеням, седого летчика, изображавшего для внука самолет, — не о нем ли говорит Иван?
— Очень серьезный старик, местные в основном размякшие какие-то, а тот словно из металла выточен, — продолжил Иван. — Я думал, он рассмеется, мол, совсем старые вояки сбрендили, камень у них — Генералиссимус, санаторные калории в голову ударили, минеральная водичка пузырьками в мозг ушла, скоро дубам и соснам звания присваивать станете. А летчик, видно сбивали его, осколками кабины лицо посекло, постоял, постоял, а потом к фуражке под козырек взял. И деды вокруг закивали-закачались: наш, наш человек, в корпус его повели, и так переглядывались, словно и утопить могли, немощной толпой набросившись, если б он камень Генералиссимусом не признал.
Иван смотрел на камень, едва не забравший его жизнь, а я проникался смыслом его слов, вспоминая двух мальчиков, перебегавших дорогу перед черной машиной Сталина. Кто же, кто же такой Иван, если он способен не дразнить Генералиссимуса, а бросать ему вызов и бороться с ним? В том, что древний валун, обожествленный стариками генералами, именем Верховного водившими войска в бой, в каком-то смысле действительно есть сегодняшний Сталин, у меня сомнений не возникало.
Если бы я был внимательнее, я бы понял, что Иван что-то досочинил в этой истории, ведь я сам поступал так же.
В школе, где учительница знала, что мои родители много поездили по стране, я стал придумывать для себя путешествия: дескать, я видел пик Коммунизма на Памире и даже поднимался на его подножие, был на реке Урал в том месте, где утоп Чапаев, посещал Шушенское и заходил в избу, где жили в ссылке Ленин с Крупской.
Первую историю я нафантазировал просто от скуки, еще опираясь на какие-то факты — меня действительно думали взять на Памир. Но тут же понял, что строгая, не дававшая ученикам спуску учительница начала относиться ко мне так, будто я совершил паломничество по святым местам: я, ребенок, стал значительнее и авторитетнее ее, взрослой. И уже не мог удержаться от продолжения фантазий, защищавших меня от дисциплинарных придирок и уходивших все дальше от действительности.
Но в отношении Ивана я даже не мог предположить, что он присочиняет или лжет. Зачем, кому — мне? Зная свою склонность к обману, я полагал ее исключительной и вынужденной; я не до конца верил бабушкам и родителям, чувствовал, сколь многое они недоговаривают, скрывают, и так же устало привык к собственным умолчаниям. Но Иван? Иван явился мне как вестник правды, человек со стороны, которому никаким образом не может быть нужно, чтобы я чего-то не знал или верил в какой-то якобы спасительный обман.
Мог ли я догадаться, что Иван использует ложь как инструмент? Тот, кто лжет, имеет власть над верящим ему; Ивана интересовал обман не сам по себе, как то бывает с выдумщиками и фантазерами вроде меня самого. Обман для него был формой власти, создавал эту власть; из ложных предпосылок он выращивал истинное чувство, истинную привязанность, и, кажется, именно этим и упивался.
Но такие размышления были за горизонтом моих возможностей.
Я ночью думал о том, что ты вчера рассказал, — вдруг заговорил Иван. — Ты прав. Мистер действительно шпион или диверсант, иначе его давно бы поймали.
После схватки с валуном-Генералиссимусом я был готов к тому, что Иван отдаст мне по-военному четкий приказ, как ловить Мистера; он медленно, одолевая усталость, продолжил:
— Это твое задание. Только твое. Я не смогу тебе помочь. Я его только спугну. Или он меня убьет. — Иван на секунду прикрыл глаза, как бы обозревая изнутри обессиленное тело, и у меня перехватило дыхание от искренности его слов, от признания слабости.
— Я бы рискнул, все равно рискнул, — сказал Иван. — Но у тебя получится лучше. А я буду тебе помогать, чем смогу.
Может быть, я бы в конце концов и опамятовался, сделал бы вид, что ничего не было, — даже ценой разрыва отношений с Иваном, — если бы не одна деталь, одно обстоятельство, которое перерешило и закрепило все.
Говоря со мной, Иван разволновался, кровь прилила к его обычно бледному лицу, из левой ноздри медленно, переполняясь сама собой, вытекла густая багровая капля крови. Иван уловил мой взгляд прежде, чем почувствовал соленое шершавое тепло над губой, вынул из кармана лежащей на досках причала рубашки платок, промокнул кровь, оставив на коже розовый отпечаток, и, как бы вынужденно извиняясь за неприличное, сказал: