— Слабый сосуд.
Вот эта фраза — «слабый сосуд», — она и решила все. Пока — секунду, две, вечность — капля текла по бледной коже, я чувствовал плотское вожделение к крови Ивана, насыщенной, преисполненной багреца. Я был влюблен в человека, чей организм, волнуясь, буквально источает кровь, ощущал ущербное превосходство моего тела и свое назначение — охранять, беречь Ивана, чтобы ничто не нарушилось в этом великолепном, вызывающем умопомрачительный восторг и тревожную жалость высшем существе.
«Слабый сосуд». Тело Ивана было «слабым сосудом», а я — так решила жизнь — стал стражем сосуда, затем я родился на свет. И я поймаю Мистера, чтобы Иван остался невредим, чтобы он не отправился на безнадежную охоту, которая закончится его гибелью.
ЛОВЛЯ НА ЖИВЦА
День за днем я упорно бродил по пустынным дачным окрестностям, стараясь, чтобы никто знакомый не заметил меня — и чтобы меня заметил тот, страшный, незнакомый — Мистер. Редкие встреченные люди открыли мне, что в каждом, почти в каждом есть тайная жизнь, которую можно подсмотреть в замочную скважину случайного мгновения, если уметь и хотеть видеть.
Началось все с велосипедиста, это был деревенский почтальон, я потом узнал его, но сперва увидел просто человека на велосипеде. Он ехал полем, пшеничным полем, въезжая на взгорок, пригнулся к рулю, и на мгновение показалось, что педали крутит безголовое тело в темных брюках и штопаном, в наростах латок, пиджаке. Обезглавленный мертвец мелькнул — и снова передо мной ехал человек, но я уже ощутил укол страха. Велосипедист подкатил ближе, и я испугался еще сильнее — но уже не его, а велосипеда.
Велосипед предстал как зловещая пыточная машина — крутятся спицы, способные оторвать, если сунешь, палец, заостренные зубцы «звездочек», металлически похрустывая, перебирают, проматывают цепь, которая может раздробить суставы.
Но самый ужас почему-то был в никелированных рогах руля, на котором, как упитанная улитка, прицепился блестящий звонок с железным «ушком». Я подумал, что если ездок позвонит сейчас, сигналя мне, это и будет последний громкий звук, который я услышу в жизни. Велосипед, тихие его шины, петляющий неприметный след… Никто даже не подумает связать убийство и велосипедную колею, тут много следов на дороге, а потом, это нелепо — убийца уехал на велосипеде. Мы одни в поле, видны всем — и никому, никто не смотрит, это миг, удобный для злодейства, тот самый «недобрый час». Велосипедист промчался мимо, кивнул, и только тут я понял, что это знакомый почтальон.
Затем были другие. Мужчина ранним утром нес по обочине шоссе большой прямоугольный кусок зеркального стекла. Он проходил гиблый поворот, где часто случались аварии, в кювете густо росли пропитавшиеся пылью обочины ольхи, а на них висели обесцветившиеся, замызганные венки; казалось, что в мусорной берлоге леса живет монстр, пожирающий людей и машины.
Зеркало было слишком велико, чтобы нести его под мышкой, и мужчина держал его перед собой, подложив под ладони вчетверо сложенную газету. От этого очень остро — в буквальном смысле — ощущалась режущая, с раковистым изломом, кромка зеркального стекла. Я шел ему навстречу — и двигался навстречу себе самому, отраженному в зеркале. Сбоку были гнилые ольхи, кювет, из которого никогда не выгребали мусор автокатастроф, и он копился там — битые фары, искрошившиеся стекла, куски обшивки, резиновые удавки прокладок, сгустки масла, свечи, потекшие аккумуляторы. Я шел и ждал, что из-за непроницаемой амальгамы, как бы изнутри отражения, изнутри моих собственных черт вдруг возникнет лицо, бородавчатое, в красных тугих желваках, какие бывают на листьях осины, лицо сатира, лешего. Я оцепенею, без слов все понимая, сам сверну в лес, а на дороге останется только зеркало, прислоненное к корявой ольхе, отражающее темные заросли с другой стороны шоссе.
Был еще грибник, старик, в любую погоду ходивший в черном дождевике, с большим обтерханным лукошком и длинным кухонным ножом, истончившимся от заточки, превратившимся в тонкий стальной щуп, который гибко проскользнет сквозь закаменевшие от испуга мышцы, протиснется под ребра, узким, как птичий язык, острием нащупает во внутренних потемках тела самое сокровенно-живое — и одним проникающим касанием остановит жизнь. Старик бродил в дальних осинниках, ворошил палкой листву, хотя подосиновикам было еще не время, и казалось, что он ищет какой-то встречи, какого-то узелка в перепутанном клубке малых лесных тропинок.
Был магазинный сторож, собиравший днем малину и вечером перед дежурством носивший на станцию продавать. В знойной, горячечной духоте лесных полян, залитых ослепляющим солнечным светом, в густых цепких зарослях малинника, где только слышишь, а не видишь, где зудят слепни и комары, еще больше сгущая духоту, сторож двигался бесшумно, обдирая, стряхивая малину с ветвей в бидон, привязанный к поясу. Одетый в темное, плотное, чтобы не чувствовать укусов и колючек, он внезапно возникал из проломов в малиннике в белой своей шляпе, и шляпа, скрывавшая глаза, неестественно, стерильно белая, резко контрастировала с руками — большими, лопатообразными, покрытыми побуревшей сукровицей малины.