Запах разгрызенных куриных костей, мыла, подгорелого масла витает в кухнях и на верандах, просачивается в комнаты, и мухи, пока люди спят, медленно перебирают лапками по телам спящих, подходят к веку, словно стараются заглянуть за его занавес.
По шоссе никто не проезжал. Я чувствовал, что возникла пауза: на километры в обе стороны, до станции и до деревни, на дороге нет машин, ни самосвала с песком с военного карьера, ни легковушки, ни автобуса. Те немногие, кто собирался куда-то ехать, может быть, встречать первую после перерыва электричку, замешкались, выбрали другую дорогу, внезапно решили повременить, остановились с кем-то потолковать у закрытого на перерыв сельпо, стрельнуть сигарет.
Так получилось «окно» неприсутствия, десять-пятнадцать минут, выпущенные из всеобщего существования. Накатанное, наезженное шоссе оказалось в это время гарантированно, безнадежно безлюдным, как если бы это был самый глухой угол леса.
Я замер, ощутив — вот оно, то время, в которое действует Мистер, он знает, он чувствует такие паузы и, как балетный танцор, «приземляется» только в них. Он, словно локатор, вычисляет дыры, выпадающие из поля зрения занятых своими делами людей, недоступные их слуху, и ныряет из дыры в дыру, возникая между людей, в глухих промежутках от одного прохожего до другого. Только случайный какой-нибудь мальчишка может встретиться ему, жалкий дурачок, не вовремя и не туда забредший, поэтому его жертв и находят там, откуда, казалось бы, невозможно уйти незамеченным, но Мистера никто не видел.
Время, пространство — я физически ощутил их динамику, их разреженности, уплотнения и спазмы; я проник в среду обитания Мистера — в это слитное времяпространство. И тут, словно сквозь завесу пейзажа, ярко блеснуло из придорожных кустов лобовое стекло стоящей там легковой машины.
Детский взгляд вынужденно нацелен на поиск укромных мест. Взрослый увидит ничем не примечательный ландшафт, а ребенок обнаружит петлю дорожки, где кусты скроют стоящего, темное логовище между двумя низкими елками, где можно залечь; на этом умении строится игра в прятки, соревнование в ловкости исчезновения. И я понял, что владелец машины не случайно выбрал место, где ее поставить, что этот съезд с шоссе — каморка, пазуха, которую пропустит зрение пешехода или водителя. Я должен был бы пройти мимо, глядя в другую сторону, притворившись, что не заметил машины. Но свернул, свернул с шоссе, сам себе объясняя, что это лишь любопытство к оставленной «Ладе», которую можно потрогать, посмотреть, что в кабине, представить себя на водительском месте.
Серая побитая «девятка» с подгнившими арками колес, пыльная от сельских дорог; на заднее сиденье брошена скомканная брезентовая куртка. И больше ни одной вещи, по которой можно что-то понять о водителе; но и ничего страшного, машина как машина.
Грязь на бортах густо прочертили кривые линии — много раз заезжала в лес, цепляла ветки; вчера вечером шел дождь, но на пыли нет потеков — ночь стояла в гараже; почти лысая резина, просевшие амортизаторы — на ней часто и много ездят; номера не читаются, и спереди, и сзади запачканы глиной и травой, будто бы «девятка» застряла в яме и выбиралась враскачку, взад-вперед, задевая обоими бамперами землю. Обычная сельская машина, каких пруд пруди у станции, поменявшая пяток хозяев, чиненная в гаражах.
Но что-то было еще, чего я не мог уловить, и кружил вокруг машины, смотря в кабину, заглядывая под днище, принюхиваясь. И вдруг понял, что дело не в машине — примятая колесами трава еще распрямлялась, значит, «девятка» заехала сюда недавно и водитель где-то рядом, неподалеку, — прячется?
Он вышел из леса, боком выскользнул из плотно растущих рябинок на вырубке. Лет двадцати пяти — тридцати, темноволосый, худощавый, хрупкий в кости, не вошедший, несмотря на возраст, в мужскую стать; узкое, вытянутое книзу лицо, немного анемичное, будто не знавшее сильных страстей. Он, наверное, хотел выглядеть щеголеватым, модным, но стриг его плохой парикмахер, джинсы, ковбойка и кроссовки были куплены на поселковой толкучке, где торговали подделками подпольные цеховики. И эти подробности — неудачная стрижка, аляповатая одежда, ранняя сутулость, нога, которую он чуть подволакивал, — сразу складывались в узнаваемый образ. Если бы я встретил его на станции, то перевел бы взгляд на кого-нибудь другого: этот водитель был просто, безыскусно непривлекателен, и я бы потерял к нему интерес раньше, чем запомнил черты его лица.
Шагая к машине, он неуверенно улыбнулся, помахал мне рукой, а я сделал вид, что смутился, но продолжал, скосив глаза, внимательно рассматривать пришельца. Теперь, когда я присмотрелся, он кого-то напоминал мне.