ЗАКЛИНАНИЕ СТАЛИНА
Когда в выходные приехал отец, бабушка Мара потребовала немедленно перестроить выходящий на улицу забор, заменить его на сплошной дощатый, чтобы она, будучи на своем участке, — дача принадлежала ей, — никогда не видела новых соседей!
Бабушка Мара горевала — недавно умер капитан-подводник, лишь немногим больше года побывший ей мужем, но сквозь горе чувствовалась бабушкина благодарность к нему, что умер он хорошо, во сне, как будто прожил с ней что-то важное, ему недостававшее, — и ушел. Бабушка носила траур, но была бодра, работала в огороде, словно отдала некий долг и это придало ей сил.
Отец растерялся от бабушкиной жестокой требовательности, пробовал что-то объяснить, но бабушка Мара стояла на своем — или он ставит сплошной высокий забор, или она завтра же, — бабушка сунула ему под нос пачку документов, — идет продавать дачу, и продаст ее таким же, как новые соседи, прощелыгам и проходимцам, которые ни во что не ставят пожилых уважаемых людей.
Бабушкино неистовство объяснялось просто; накануне она рассаживала клубнику, остались лишние «усы» какого-то ценного и плодовитого сорта, и она пошла предложить их новичкам, чтобы заодно узнать, что они за люди. Ей равнодушно объяснили, что «усы» им не нужны, клубнику, если что, они купят на рынке, а «копаться в земле» не намерены. А ведь перед этим бабушка Мара, как бы показывая «новеньким» пример трудолюбия, в жаркие дневные часы окучивала длинные картофельные гряды у самого забора!
Весь вечер она обходила товарок, чтобы сообщить ошеломительную весть — новые дачники ничего не будут сажать! Забыв про латынь старого доктора, досаждавшую ей, забыв про отъезд в Израиль, над которым она ехидно посмеивалась — сбежали, сбежали, стервецы, — бабушка на все лады превозносила старых хозяев, обещала написать им и рассказать, кто поселился на их месте, хотя, конечно же, не знала адреса.
Чужой разрыв с землей дался ей неожиданно трудно. Ночью, когда я уже засыпал, она все не успокаивалась, грузно ходила по комнате, опираясь на палку, которой никогда раньше не пользовалась. И, будто лунатик, повторяла севшим, обессмыслившимся голосом — а если война? Если — война? Нет, рано нам еще с картошкой расставаться! Только картошка прокормит! Картошка! Не видели они, как одни «глазки» сажают, не видели! Ну, ничего, время еще покажет, вот был бы жив Сталин, он за такое раз, за ушко да на солнышко!
И казалось, что Сталин — это такой же, как она, уязвленный старик садовод, или хромоногий домовой, которого выбросили из дома вместе с вещами прежних хозяев, и он ходит под фундаментом, скрипит половицей, чтобы у новых жильцов ныло сердце, и угрюмо, будто сам вырос из уродливого картофельного клубня, требует сажать, сажать картошку, «не баловать с землицей», как повторяла бабушка.
«Сталин, Сталин, Сталин» — она уже гудела, как большой самолет, осознав тщетность всех других слов. Только страшное, будто совиное, уханье — «Сталин, Сталин, Сталин», сливавшееся с ночным заунывным ветром, со скрежетом обломленной ветки о жесть водостока. И я вспомнил валун, едва не погубивший Ивана в реке; хромоногий домовой исчез, бабушка Мара молилась теперь этому богу-валуну, чтобы он отвел чужих людей, в которых она чуяла напасть и погибель своей веры.
Голос ее стал меняться, в нем появились модуляции; он был голосом маленькой девочки, зовущей в темном лесу отца, жестоко пошутившего, спрятавшись за ель, голосом монахини, сокрушенной разорением святынь, голосом вдовы, много лет спустя после смерти мужа шепчущей его имя, уже забытое губами. Потом разные голоса пропали, и остался только один, ноющий и стонущий, как лезвие косы под точильным камнем.
«Сталин, Сталин, Сталин» — и все смолкло, прекратился скрип половиц и стук палки. Несколько минут спустя я выглянул в бабушкину комнату — она спала за столом, уронив голову на руки, и голова отражалась в освещенном луной зеркале, словно она гадала, всматривалась в его глубины, ловя там желанный призрачный облик, тень суженого.
Отец поступил так, как всегда поступал в таких случаях: достал книгу о строительстве на приусадебных участках, взял миллиметровую бумагу и стал чертить планы различных заборов, прикидывать длину пролетов, обсчитывать число столбов и досок, подчищая лезвием бритвы лишние карандашные черточки, сетуя, что нет хорошей линейки, без нее забор может получиться негодным.
И сердце бабушки, требовавшее немедленных действий — мчаться, купить доски, стучать молотком, бурить лунки, вколачивать столбы, — отступилось. Отцовское размеренное черчение было ей невмочь, и она, скривившись, махнула — черт, не нужно, потом, потом, сама все сделаю, — словно отец водил острым карандашным грифелем по той части ее натуры, которую она не могла и не умела защитить.