Еще десяток таких вечеров — и в городе что-то произойдет, соткется из наэлектризованной атмосферы, из расширенных зрачков, нервозности, принимаемой за возбужденность. Вот на лесенке, отделанной металлическим уголком, споткнулась женщина, по ступеням запрыгали, весело зазвенели, выпав у нее из сумки, светло вспыхнув полированными ямочками, десятки чайных ложек, но все повернулись так, словно раздался пистолетный выстрел.
Влекомый каким-то мучительным интересом, я пошел туда, где был ранен Ленин; в воскресный вечер привокзальные улицы были пусты, только у больницы, круглосуточно делавшей уколы против бешенства, стояли несколько человек с перевязками, — видно, напала собака, — и молча курили, слушая организм: не наступает ли оно, бешенство, не опоздала ли прививка?
В скверике, где стреляла Каплан, никого не было, кроме бронзового Ленина. По окрестным улицах изредка проезжали машины, запыленные и немытые окна бывшего завода смотрели, ничего не узнавая, и стояла ватная тишина, будто все окрестности завалило тополиным пухом. Место, когда-то отверстое, трагическое, заросло диким мясом новых домов и дворов.
Я еще долго бродил в тот вечер по улицам, выйдя к Донскому кладбищу, а затем к Шуховской башне; силовые линии — блестящие трамвайные рельсы — вели меня, не позволяя движению превратиться в размягченную и необязательную прогулку, гоня вперед; через них город передавал мне намагниченность, взвинченность, предгрозовое состояние.
Потом начался дождь, я уехал домой, едва не заснув на своей линии, где поезд шел на поверхности и в открытые форточки вливался сырой, пахнущий креозотом от шпал воздух.
Еще в метро мне начало мерещится в полудреме пустое купе, длинные коридоры вагонов, закрытые занавесками окна, томительное звяканье ложки, размешивающей сахар в стакане с подстаканником, столь долгое, что кажется — чай уже не вбирает столько сахара; голоса где-то вдалеке, приглушенные тамбурами, вспышка света — фонари на переезде — и снова звяканье ложки…
Самый короткий путь от метро домой был вдоль железной дороги; светились семафоры над пустым перегоном, мчались вдоль насыпи большой стаей бездомные псы.
Придя домой, я почувствовал, насколько устал; родители и бабушка спали, и я тоже лег, даже не умывшись с дороги, — маетная, тяжелая сонливость, предвещающая недобрый сон, валила с ног; я уснул, успев только услышать, как пронзительно загудел вдалеке тепловоз, заставляя отшатнуться от края платформы припозднившихся гуляк.
Мне снилось, что прохладным утром я иду по полю вдоль железной дороги; вдалеке, у будки стрелочника, скрытой туманом, остановился поезд.
Это был тот же поезд, что вез Ленина. Паровоз разводил пары, у лестницы в кабину стоял часовой с винтовкой, в старой красноармейской форме. Подойдя ближе, я узнал его — его карточка была едва ли не самой маленькой на бабушкиной стене фотографий, и висела она на периферии, как дальняя планета или спутник; то был двоюродный дядя бабушки Тани, первым из всего семейства записавшийся в Красную армию и первым в возрасте девятнадцати погибший на бронепоезде, подбитом артиллерией и перехваченном «волчьими сотнями» генерала Шкуро.
Он стоял на часах, неловко покачиваясь, ибо состоял из двух частей, отсеченных друг от друга шашкой от правой ключицы до левой ноги. Но не распадался, какая-то сила удерживала в целости мертвое тело, одетое в гимнастерку с двумя следами лошадиных копыт.
Увидев меня, часовой кратко кивнул в сторону кабины, — проходи, — и моргнул, давая, вероятно, понять, что и он узнал меня.
В кабине никого не было; тендер был пуст, около топки даже не пахло углем, однако внутри гудело, разгораясь, пламя, паровоз медленно восстанавливал внутри себя связь поршней, колес, осей, заново становясь машиной.
Из топки раздался крик, но мертвец-часовой был невозмутим. Крик, еще крик, и кто-то забился в топке, сгорая заживо, пытаясь выбить дверцу, проломить железные стены. Поезд тронулся, вопли вплелись в мощное гудение машины, будто сжигаемый человек превратился в тягу, в пламя, в энергию котла.
Лазо, первый и непревзойденный в иерархии мучеников, он вечно горел и не сгорал в огненной печи, паровоз двигался силой его муки.
Я шел через вагоны; в первом стоял гроб с телом Ленина, заваленный зимними, еловыми венками. Знобко пахло хвоей, и на окнах проступал иней; черный траурный креп, натянутый тугими складками, был похож на перепонки летучей мыши, и оттого казалось, что гроб обнял гигантский нетопырь.