Я зашел в кабинет матери; там никого не было, она с сослуживцами пошла на обед. Бесцеремонный сквозняк распахнул неплотно прикрытое окно, по кабинету летали оставленные в нарушение инструкции на столах листы с грифами «для служебного пользования», «секретно». Со стороны зоопарка пахло уже не болотным гнильем и прокисшей кормежкой, а беспокойством, тревогой, будто в разгоряченную жарой кровь зверей непрерывно впрыскивались гормоны и каждая спавшая еще недавно железа разбухла, запульсировала, отзываясь той же игре воздухов, которую животные чуяли глубже и страшнее, чем люди.
Звери уже не лежали, бродили, тычась в прутья клеток, постегивая себя хвостами; вдруг затрубил слон, зарычали львы, медведи, тигры, закричали носороги и буйволы, все, чья пасть была достаточно широка, чтобы их голос был слышен. Звуки сталкивались, схватывались, бесновались, пока, наконец, не слились и не перестали вообще быть воплем живых существ. Казалось, не плоть кричит, а вещество, словно для какой-то гигантской конструкции вдруг наступил предел усталости металла, лопались швы, прогибались балки и швеллеры, по всем ее элементам пошла волна деформации, и башня — чудилось, что это башня — начала заваливаться набок, скручиваясь штопором, издавая этот крик распадающегося целого.
ИЗЛОМ АВГУСТА
На следующее утро была суббота, родители уехали на дачу, оставив на мое попечение бабушек. Они взяли отгул, рассчитывали вернуться через несколько дней, а встретились мы только через неделю.
В выходные я почувствовал, что в городе возникло людское течение, что-то вроде зарождающегося водоворота; праздные вроде бы прохожие шли по своим делам, а казалось, что их увлекает, ведет куда-то незримая сила. Я бродил по улицам; мне казалось, что все вокруг имеет тайный смысл, и вон тот милиционер, не обративший внимания на «Жигули», перестроившиеся через сплошную, что-то знает и потому задумчив, и этот мужчина с чемоданом, спешащий на вокзал, тоже спешит не просто так; что-то произошло, изменились люди и вещи, можно было пальцем продавить кирпич, провалиться в метро через толщу земли, встретить говорящую собаку, выиграть пять тысяч по билету на троллейбус, пройти незамеченным через пост у Спасской башни. И только всеобщая привычка к тому, что кирпич — тверд, почва — устойчива, пост — бдителен, удерживала город в прежнем состоянии.
Утром в понедельник, когда из радио доносился голос диктора, читавшего будто под наркозом «В целях преодоления хаоса и анархии… Предотвращение сползания общества… Образовать ГКЧП СССР…», людское течение в городе только усилилось; голос хотел всех успокоить, призывал к порядку, но так он был узнаваем, так смешон, когда с крестьянским причмокиванием произносил отчество вице-президента Янаева — Иваныч вместо Иванович, что с каждым следующим словом все больше людей покидали радиоприемники и выходили на улицу, еще не зная, правда, что делать, куда идти дальше.
Вечером того дня я был у Белого дома. Уже начинался период, в котором потерялся смысл понятий «день», «число календаря», — промежуток эпох, когда само время становится событием. Среди десятков тысяч человек пробегали шелестящие волны слухов: «вышла дивизия Дзержинского, идут сюда», «на Комсомольском стоит колонна танков», «отдан приказ стрелять на поражение»; из ничего возникали и разрастались баррикады.
Скамьи, газетные киоски, доски, трубы, машины, автобусы, фонари, решетки — еще вчера они занимали отведенные им места, были однозначны в своей функциональности. И вдруг, будто кто-то посмотрел на город другим взглядом, взглядом революционера, боевика, — вещи сами задвигались, сами сложились в завалы, сцепились, легли паз в паз под памятными табличками о первой революции, о боях 1905 года.
Кинотеатр «Баррикады», станция метро «Баррикадная», — Белый дом, Дом советов РСФСР, одним этим словом «советы» отсылающий к истоку советской власти, оказался построен в точке «спящей» исторической акупунктуры. Им, как огромным пресс-папье, прижали зыбкую почву Красной Пресни, и без того придавленную высоткой, домом на площади Восстания.
Но сила имен оказалась долговечнее силы камня, память о восстании, закодированная в монументах, названиях улиц, «выстрелила», едва ее окликнули. Улица Дружинниковская, Шмитовский проезд, названный по имени фабриканта-революционера, Трехгорная мануфактура, от которой избирался депутатом Ленин; скульптуры у метро «Улица 1905 года» — женщина, схватившаяся за уздечку казачьего коня, скульптуры у Белого дома — рабочий в фартуке, поднимающий оброненную винтовку; здесь собрались, сгрудились все символы восстания, заботливо охраняемые и умножаемые.