Неизмеримо более важным этапом на «мюнхенских» путях явился, конечно, визит сюда Риббентропа и подписание франко-германской декларации. Демонстративная сторона визита, пожалуй, гораздо шире и важнее, чем самый акт, которым визит завершился. В особенности если учесть момент, который был избран для визита. Я по-прежнему полагаю, что этот момент и явился одним из главных стимулов, побудивших Гитлера пойти на подписание декларации. Не подлежит сомнению, что приезд в Париж германского министра иностранных дел и прием, ему здесь оказанный в момент, когда по всему миру разлилась волна негодования против Германии, в какой-то мере ослабили тот ущерб и урон, которые еврейские погромы нанесли престижу Гитлера за границей. Но это, конечно, лишь один из стимулов. Другим стимулом, бесспорно, явилось желание усилить во Франции позиции сторонников непосредственного соглашения с Германией на путях двусторонних договоров. Этим вбивается новый клин в систему и принципы коллективной безопасности и узаконяются угодные Гитлеру методы переговоров с глазу на глаз. В расчеты Гитлера, конечно, входило и намерение вызвать декларацией охлаждение советско-французских отношений. Расчет при этом строился одновременно как на реакцию в СССР, так и на психологический эффект в самой Франции. В какой-то мере, вероятно, им учитывалось и то, что декларация углубит расхождение между французами и некоторыми кругами английской и американской общественности и, во всяком случае, не будет способствовать сплочению «демократического фронта». Вполне, конечно, вероятно, что Гитлер получил от французов и нечто более весомое. Намеки на этот счет проскользнули и в печати и в общем вращались вокруг пресловутой «свободы рук на Востоке». Проверить основательность этих слухов нам здесь, однако, не удалось.
Что касается французов, то их толкнули на подписание декларации троякого рода соображения, из которых два, по крайней мере, целиком укладываются в «мюнхенскую» линию:
1. Желание «нормализировать» отношения, создать «климат» и расчистить путь для будущих переговоров. Подписанная декларация открывает для этого все возможности. Пунктом вторым взаимно гарантируются теперешние европейские границы, тем самым закрепляется отказ Германии от Эльзаса и Лотарингии (это выпячивается Бонне на первый план как главное достижение декларации).
Пунктом третьим, предусматривающим контакт и консультацию для каждой из сторон, открывается возможность начать переговоры в любой момент и по любому вопросу. Никаких ограничений в этом отношении не вносит и знаменитая оговорка, которой так козырял Бонне и которая, вероятнее всего, внесена по настоянию самих немцев из-за оглядки на Рим.
2.Декларация нужна была Даладье, чтобы отвлечь внимание страны от непопулярных чрезвычайных декретов.
3.Декларация нужна была, чтобы несколько разрядить ту тревожную обстановку, которую внесли новые итальянские домогательства.
Итальянская демонстрация в палате 46, подхваченная почти всей итальянской печатью, очень сильно омрачила не остывшие еще ликования от Мюнхена и заставила призадуматься даже и многих заядлых мюнхенцев. При такой обстановке декларация с немцами открывала все же какую-то щель в «оси» Берлин— Рим 34 и несколько снижал остроту итальянских угроз. Декларация если не исключала, то, во всяком случае, как будто затрудняла одновременные и совместные действия Германии с Италией против Франции, и это уже представлялось большим выигрышем. Правда, оставалось невыясненным, как относится Германия к самим итальянским домогательствам и не поддержит ли она их в нужный момент. От Риббентропа ожидали, что он на этот счет даст какие-то успокоительные заверения. Ожидали если не официального неодобрения шага Италии (понимали, что так далеко он пойти не может), то, во всяком случае, какого-то декларативного отмежевания, но и этих надежд Риббентроп, как известно, не оправдал. Риббентроп ограничился заявлением, что этот вопрос касается лишь Франции и Италии, воспроизвел официальную версию Рима о непричастности к демонстрациям итальянского правительства и одновременно не преминул заявить, что «ось» Берлин — Рим прочна, как никогда. Все это доставило немало огорчения Даладье и Бонне и значительно омрачило радость от свидания. Трудно, конечно, с точностью установить, чему были посвящены все двухдневные совещания с Риббентропом. Официальная версия, известная нам через Бонне и потом им почти дословно повторенная в комиссиях по иностранным делам, в сопоставлении со сведениями, поступившими и из других источников, сходится на одном: что сверх декларации, действительно, как будто ничего другого подписано не было, как и не было принято никаких иных связывающих решений. Но я ни на минуту не сомневаюсь, что от нас скрыли очень многое, и в частности содержание всех разговоров относительно СССР. Если поверить Бонне, то Риббентроп в этой связи задал лишь один вопрос: каково содержание франко-советского пакта 7 (вероятно, нет ли секретных военных статей). В это что-то не очень верится. Я, конечно, не подозреваю Бонне, что он взял да выложил и преподнес на блюде Риббентропу пакт с СССР — возьмите, мол, и ешьте. Но я вполне допускаю, что партнеры приценивались и нащупывали цену, за которую можно этот пакт продать впоследствии. Велись ли с Риббентропом разговоры на злободневную сейчас тему об Украине? Бонне заверяет, что не велись, причем объясняет свое воздержание нежеланием «уплотнять у немцев впечатление, что французы серьезно такими слухами обеспокоены». Все это, конечно, возможно, но также возможно, что его молчание было рассчитано и на то, чтобы оставить немцев под впечатлением, что французы не особенно заинтересованы в судьбе Украины. Во всяком случае, я лично не сомневаюсь, что Бонне и его единомышленники глубоко вздохнули бы от облегчения, если бы немцы действительно полезли на Украину.