– Хорошо, – светлая голова разочарованно посмотрела на меня, – а что, скажем так, из вашей практики, было самым-самым?
– То, что никто не видел, – ответил я. – Ну, или никто не знает.
– Не понимаю, – черная и рыжая голова задумались; их лбы болели от непонимания.
– Потому что это я слышал и я сделал. Никто ничего про это не скажет, а потому оно – самое лучшее. Поспоришь – как поспоришь? То, что выходит на показ слушателю, оно со временем ветшает, анализируется, прогоняется через тысячи голов. Перестает быть музыкой, становится какой-то потаскухой.
– То есть ваш памятник – это потаскуха?
– Мой – это плющ. К нему никто не лезет, в него случайно падают, и ожог долго не проходит. Чешется, а чесаться-то приятно. И не памятник это вовсе. На мой голуби не гадят, не видят и не понимают.
Они еще долго расспрашивали меня, пытались понять, зачем же мне это удобное и якобы почетное место. Отвечал уклончиво, абстрактно, ибо сам не мог понять. Была возможность, был шанс – таких в жизни шансов тысячи – разок можно и схватиться за него. Что бы вы внесли нового в театр, как бы вы работали с коллективом, кто для вас является примером для подражания, над чем вы сейчас работаете… Ох, пакостные головы, в чьих извилинах заложены единственные правильные ответы. Ждут их от меня, да не услышат. Виднелась в них надежда, что я – маленький и неизвестный – тот самый, кто выведет их из вчера в сегодня, но – увы – они покрылись отсветом чужой печали.
Все-таки не просто так, не смеха ради, я пришел сюда. Не от скуки сижу перед Змеем Горынычем современного театра. От меня зависят самые дорогие люди на свете – Лера и Кирюха, два огонька в мире вечного мрака. Ради них я должен держаться, искать в бурлящем обществе возможности заработка. Место худрука – это прибыль и почетно, Лера не просто так рассказала мне о смерти Огаджаняна. Не от случайного, нет-нет, все намного прозаичнее: ребенок не станет хвастаться тем, что его отец – разнорабочий. Музыка меняется, она приходит и уходит, и вечное – таково, пока не закончится. Я возвращаюсь к одной и той же мысли: будущее моего сына зависит от меня; от того, когда я наконец-то пойму, что нельзя вечно сидеть в подвале, писать в стол, и начну работать на благо так называемого общества, чтобы оно могло впоследствии кормить и моего сына. Эти тяжелые думы в душе никогда не проходят. Иногда они просто выходят на первый план и укатывают в землю. Сейчас же они предстали передо мной как бесспорное и понятное. «Прощайте, колкости», – крикнул я себе, – «мы будем творить, наводить вкусы и свои порядки». Как ни произноси – все равно смешно. Главное не вслух, главное не вслух.
Нацепив маску заядлого любителя всего умного и красивого, я им стал рассказывать, чего же именно не хватает театру. Как сделать так, чтобы он не создавал вокруг себя пристанище снобов, а наоборот – был понятен, а что самое главное – заставлял людей задумываться, расширять горизонты собственного взгляда. Для этого необходимо целиться в болезненные точки. Щупать, находить их, сдавливать потихоньку, пока они вскоре не лопнут от случайных ласок. Есть два инструмента – слово и звук, и ничто иное не сможет передать мысль или чувство, как они. Внешние детали, как наряды и цвета, передадут актеры своей игрой с предложениями, идеями и персонажами, а феерию продолжит звук, в котором вечно колошматятся божьи создания. Три головы с открытыми ртами слушали, пытаясь подловить на дурном слове в адрес их касты – заумных выскочек, но я ходил по грани, или она проскальзывала под моими ногами, потому что ни разу они не смогли прервать меня. Фонтан не иссякал, мне было что сказать – нет никого лучше среди остальных пришедших, вам придется смириться.
При иных обстоятельствах я бы побрезговал насаждать людям свой взгляд и вкус. Дурное это дело. Те, кто могут понять – поймут, стоит приложить усилия, а те, кто нет – с ними возиться не стоит. Другие же люди, ярые, активные, видящие в искусстве путь к спасению почему-то стремятся его всем насадить. Прячутся в коробках за красивыми колонами и, словно кучка сектантов, друг друга расхваливают и презирают других, не принося в себя и в мир ничего нового. Пережевали вчера, выплюнули позавчера. Воздуха в комнате становилось слишком мало для четверых.
– Ни сегодня, ни вчера, ни завтра – мне неинтересно. У меня есть вечное, и, в принципе, мне ничего более не нужно, – я встал со стула. – А там никому не нужно с вами еще общаться? Там много кто метит на это место, а я вас задерживаю.
– Спасибо вам, Евгений, – светлая голова чуть ли не плакала, ей, видимо, не нравилось ошибаться и желать кого-нибудь плохого.