В комнате, где он находился, царила немыслимая чистота, даже фикус и прочие растения выглядели как надраенные, а салфеточки на мягких креслах, клетчатый рисунок обивки, медь и латунь расставленных повсюду кувшинов и вазочек, цвет и узор ковра, вся преувеличенно уютная, красивая и радушная обстановка казались в присутствии этого человека и его злобных собак откровенной издевкой.
— Ну что ж, извините за беспокойство, я, пожалуй, пойду, — сказал Штольц и шагнул было к двери.
Однако лесничий пропустил его слова мимо ушей и спросил, ходил ли он когда-нибудь на охоту. Он снова сел на диван и нагнулся, надевая башмаки с толстой подмёткой, поверх шнуровки которых укрепил толстый язычок. При желании можно попытать удачи на охотничьей вышке. Правда, тут надо запастись терпением, ведь иной раз часами сидишь, а ничего не происходит.
Лесничий вышел с ним в сад, продолжая рассуждать все с тем же покровительственным видом, потом вдруг остановился и устремил пристальный взгляд куда-то за ограду. Без всяких объяснений сходил в дом, принес ружье с оптическим прицелом, вскинул его к плечу и выстрелил.
— Лисица, больная небось, иначе бы не подошла так близко, — пробормотал он.
Штольц ничего не видел, но, пользуясь случаем, попрощался и зашагал прочь. Лесничий затопал в поля, шел вызывающе медленно, самоуверенно, широко расставляя ноги. Издали Штольц заметил, как он поднял что-то вроде шкурки или зверька, перебросил через руку и понес к дому.
Штольц заглянул к хозяйке. Тянул время, после минувшей ночи не спешил пока возвращаться к работе, а на кухне уже вполне освоился. Про лесничего он упоминать не стал, решил как-нибудь при случае расспросить о нем тестя. Зато майор, о котором рассказывали Видмайеры, очень его заинтересовал.
Когда стало вечереть, он уже слонялся во дворе, подкарауливая старика. Как тот вышел из дома, Штольц не заметил, просто вдруг увидел его впереди: майор строптиво вышагивал в сторону леса. Он решительно отталкивался тростью, будто при каждом шаге намечал себе определенную цель. Штольц догнал его и представился.
— А вы нездешний, — сказал майор, как ножом отрезал.
— Верно, — кивнул Штольц и обрисовал обстоятельства, приведшие его сюда.
— На нехватку покоя вам тут сетовать не придется, молодой человек. Тут вообще ничего не происходит. Кроме кабанов, живой души не встретишь. Огоньку не найдется?
Майор извлек из кармана пальто портсигар, закурил сигарету. В свете спички Штольц разглядел слева на лице у старика шрам. Ишь ты, рубец, подумал он, только на военное ранение не похоже. При мысли о рубце он вдруг на мгновение осознал, что находится за границей, в Германии. Однако ж и майор здесь по-своему за границей, ведь время и обстоятельства, наделившие его этой отметиной, наверняка очень-очень далеко. Штольц не знал, откуда майор родом, просто он тоже нездешний. «У него тут никого нет. А может, он вообще один-одинешенек. Получает пенсию, имеет комнату и свои воспоминания. И эту вот твердую привычку ходить в трактир», — думал Штольц.
Они молча шагали рядом. Майор заводить беседу не собирался, а Штольц не знал, что сказать. Сперва смущенно поискал зацепку, потом бросил. Не нашел подходящей темы.
Он приноровился к шагу старика. Моросил дождь. Стемнело, и, молча шагая, Штольц слышал, как в кронах деревьев по сторонам лесной дороги шелестят капли.
Трактир располагался на взгорке, вела туда короткая тропинка. В зале было безлюдно; столы и лавки, все из светлого немореного дерева, среди жарищи, которой ударило в лицо, блестели точно караваи в печи. Только теперь Штольц заметил молодого мужчину, который, положив голову на руки, дремал за одним из столов, а сейчас не без труда поднялся.
— Вечер добрый, господин майор, — сказал этот мужчина сиплым голосом старого пьяницы, который плохо вязался с его молодым лицом и соломенной шевелюрой. Был он рослый, крепкий, одет в красный свитер, лицо тоже красное, опухшее, маленькие раскосые глазки смотрели плутовато. И вправду молодой, еще и тридцати нет, и развлечению, каковое сулил приход посетителей, явно очень рад. Прямо из-за стойки, с бутылкой шнапса в руке, он завел разговор, и голос, звучавший будто скверная гармошка, казалось, заставлял воздух вибрировать.
Он поставил на стол рюмки и бутылку и подсел к ним. Преувеличенно широкими жестами разлил выпивку, движения были не просто приглашающие, но здорово смахивали на объятия. Штольц заметил, что хозяин (если это вправду хозяин) изо всех сил старается развеселить посетителей. Ему и прежде случалось видеть такую нарочито шумную оживленность у людей, которые боятся одиночества и цепляются за любую возможность отвлечься.
Паршивое время года, вздохнул хозяин, уныло, пасмурно, впору с ума сойти, все дни похожи один на другой, иной раз вообще не поймешь, отчего кругом сплошной туман, — может, собственные глаза виноваты? Нет уж, это не по нем, но и зимняя спячка ему тоже не улыбается, Боже сохрани. Он тараторил без умолку, не иначе как от страха перед тишиной. Поминутно хватался за рюмку и, прежде чем осушить ее, чокался с ними: дескать, ваше здоровье! — вздыхал и продолжал работать языком.
Не привык он к здешнему климату, к здешним местам — пропади они пропадом! — и уж тем более к бесконечной зиме. Часто с тоской, да-да, именно с тоской вспоминает войну. Он тогда в Италии был. «Когда я был в Италии», — снова и снова повторял хозяин. Там у него была девушка. «Генрих, — на прощание сказала она, — если ты когда-нибудь вновь приедешь в Италию…» Конец фразы утонул в невнятном бормотании. Анджела — так ее звали, сказал он, и она любила его. Глаза у него налились кровью, голос вконец осип.
Майор не говорил ни слова. Пил маленькими ровными глотками, не обращая внимания на белобрысого, и рюмку ставил осторожно и решительно, всегда на одно и то же место, будто на столе таковое было особо предусмотрено. Временами он бросал на говоруна холодный пристальный взгляд, который не выражал ни участия, ни враждебности. Разве что регистрировал нарастание и степень опьянения. Когда он порой доставал из жилетного кармана часы и бегло смотрел на циферблат, казалось, словно он ставит над молодым выпивохой какой-то эксперимент.
В трактирном зале Штольцу было жарко и как-то муторно. Он будто стоял с этими двумя мужчинами на плоту, причем ни об одном из них толком ничего не знал. Сейчас даже видмайеровский дом отступил далеко-далеко — мыслями и то не дотянешься. Существовал лишь этот лесной трактир, лишь этот зал, лишь столы и лавки, с их духовочным блеском, лишь мухи с их жужжанием, а еще — то громче, то тише, смотря как наставишь ухо, — болтовня краснолицего блондина, который побывал в Италии, в войну, и теперь мысленно вновь находился там.
Штольцу вспомнились фильмы про войну, которые он видел школьником. В тех фильмах брали и расстреливали заложников, были там военно-полевые суды, атмосфера кошмара и смертного страха, ночные налеты партизан, геройская гибель, страдания вдов и без конца — бравые немецкие патрули, немецкие командующие, немецкие оккупанты, наводившие ужас уже одними только своими мундирами, одной только безоговорочной дисциплиной. И этот вот белобрысый был из их числа, а теперь мечтал вернуться в прошлое, потому что тогда в разоренном краю, запуганном штурмовой авиацией, ему было хорошо. Он знал там девушку по имени Анджела и любил ее.
— «Генрих, — на прощание сказала она, — если ты когда-нибудь вновь приедешь в Италию», — в надцатый раз просипел трактирщик голосом скверной гармошки, от которого вибрировал воздух. Неожиданно в дальнем Конце Зала отворилась дверь, на пороге появилась молодая женщина, беременная, с изможденным лицом.
— Генрих! — пронзительно крикнула она, и белобрысый вздрогнул. Вымученно и виновато улыбнувшись майору своими красными кабаньими глазками, он повернулся к женщине, очевидно, это была его жена.