Не говори загадками. На тебя напала черная немочь, говорит Беат. Пошли отсюда, выпьем, по маленькой.
Старик-голубятник только что начал очередную ссору. Без своей старухи ему не с кем было бы скандалить; вот еще одно славное общество ненависти с ограниченной ответственностью, созданное для препровождения времени путем взаимных оскорблений и утешений, говорит Беат.
А ведь в принципе я не имею ничего против этого голубятника, какое мне до него дело, думаю я, в конце концов, он иногда поднимается до роли человека, который меня занимает. Мы еще по-настоящему не сблизились, между нами еще не было словесного контакта, хотя он с недавнего времени взял себе в привычку беседовать — из окна в окно — с жильцом, который живет подо мной, этажом ниже. Инициатива исходила от моего соседа, щуплого, но крепкого на вид старика, нового жильца, я сталкиваюсь с ним на лестнице, там жильцы, как правило, не здороваются и не заговаривают друг с другом, а молча проходят мимо, точнее, останавливаются на лестничных площадках, чтобы пропустить встречного, словно боясь столкнуться с ним, как будто лестница чересчур узкая и не позволяет разойтись, но это не так, тут все дело в страхе перед соприкосновением, в жажде дистанции, в недоверии. И вот этот новенький, низкорослый, но жилистый и крепкий старик, немного похожий на торговца велосипедами с нашей улицы, недавно пропустил меня на лестнице, проходите, проходите, сказал он, мне тяжело подниматься, задыхаюсь, теперь я уже не тот, что прежде, он говорил еще что-то, но вдруг я услышал, поднявшись на несколько ступенек выше, как он сказал: нелегко приходится человеку, который потерял мать. Мне показалось, что я ослышался, новый жилец давно уже достиг пенсионного возраста, но консьержка, эта если не пьяная, то ворчливая, с вечной сигаретой во рту, грубая и безжалостная особа, когда я проходил мимо, сказала с выражением легкого сочувствия, что новый жилец сначала лишился жены, после чего перебрался к своей очень старой матери — в пенсионном возрасте снова вцепился в подол матери! — а когда та вскоре скончалась, он снял квартиру здесь. Иногда я вижу, как он выглядывает из кухонного окна во двор, и лицо у него такое, что мне сразу приходит на ум слово «зареванное», он воет, этот старик, воет от безысходного одиночества.
Но теперь он сдружился со стариком-голубятником, и после обеда я вижу и слышу, как они разговаривают друг с другом, как правило, они громко наушничают из окна в окно, теперь я знаю, почему голубятник все время торчит дома, кажется, он и в самом деле болен, у него что-то с ногами, он, правда, может вставать и даже иногда выходить из дома, но его наверняка мучают боли. Они криком сообщали друг другу подробности, касающиеся их болезней и недомоганий, рассказывали о лекарствах, которые они принимают, потом переходили на другие темы, говорили о разном, многое мне было не совсем понятно. Мне было странно видеть, как ведет себя голубятник, когда он, сидя боком у широко распахнутого окна, общается со своим новым товарищем и одновременно наблюдает за беспрерывно кормящейся голубкой — не мешают ли ей его разговоры? Иногда он смотрит на нее с почти благоговейной гримасой, потом снова заговорщицки ухмыляется, но чаще, когда ему кричит что-то сосед напротив, лицо его не выражает никакого благоговения, должно быть, он жалеет, что эти каждодневные разговоры обесценивают его жизнь, его общение с голубями.
Я вот думаю: у других есть собака или кошка или канарейка, а у этого любимая голубка, которую он балует и защищает от других прожорливых голубей, это его право, он пенсионер, ему уже за семьдесят, теперь я это знаю точно, что связывает меня с ним? Во всяком случае, в последнее время голубятник стал много человечнее, наверняка тут не обошлось без влияния его нового собеседника. Они начинали со своих хворей, потом сравнивали свое нынешнее состояние с прежним, когда они были парни что надо и могли кутить ночи напролет, само собой, и вкалывали они как следует, не то что нынешние тюфяки, эти кастраты, — да что уж тут, теперь нам на все наплевать, пришла пора подыхать, мы и так уже полутрупы.
У меня такое впечатление, что жене голубятника не по душе эта начинающаяся дружба. Она несколько раз обрывала эти послеобеденные беседы из окна в окно, затеяв очередной скандал, и все кончалось тем, что окно захлопывалось.
Общество ненависти, сказал Беат. Должно быть, он обронил это просто так, не задумываясь, я же думаю, что эту кажущуюся ненависть, эту ругань можно бы, напротив, считать стыдливым выражением любви, я вообще часто думаю, когда у меня складывается какое-то впечатление, особенно об отношениях между людьми, что оно, это впечатление, может с тем же успехом быть и своей противоположностью. Не знаю, откуда у меня такое чувство, я стал почти болезненно осторожным в такого рода суждениях, в вещах, вроде бы не вызывающих никаких сомнений, что-то во мне постоянно готово столкнуться не только с противоположностью моего предположения, но и с чем-то ужасным, с чудовищными разоблачениями.
Никогда не узнаешь всей правды, Беат, говорю я, супружеская жизнь — вообще тайна за семью печатями, даже они сами, жертвы, супруги, ничего толком не знают — разве хозяин знает все о своем хозяйстве?
И я рассказываю ему о своем дяде Алоисе, брате моей мамы, он нравился мне в детстве, когда особенно хорошо покушав, восклицал: теперь я готов на любые гнусности. В запасе у него было несколько таких выражений, так, когда речь заходила об известном в городе преступнике, он говорил: тут только один выход — сперва удар в солнечное сплетение, потом в подбородок, и он осядет, как куль с мукой. И при этом дядя Алоис ослепительно улыбался, прямо как американские кинозвезды, рекламирующие зубную пасту, у него были прекрасные, белые как перламутр, ровные зубы, красиво завитые волосы, но больше ничего в нем не напоминало киногероя, вообще героя, он был воплощением порядочности, честным дельцом, владевшим маленьким фармацевтическим предприятием в деревне, каждую среду он приезжал к нам в Берн, по делам, но его приезды имели и более возвышенную причину: дядя по совместительству был еще и проповедником, он проповедовал в руководимой им общине пятидесятников, это религиозное движение, если не ошибаюсь, охватывает весь мир, большей частью община состояла из бедняков, служанок, пожилых вдов и старых дев, я думаю, община оплачивала ему дорожные и накладные расходы, деньги шли из добровольных взносов, что было очень удобно для моего дяди, которого мы звали «наш красивый» или «наш красивый богатый» дядя. Он и в самом деле был человеком обеспеченным, приезжал всегда в огромном американском автомобиле, видимо, эти простушки любили красивого, сияющего улыбкой мужчину, я всегда подозревал, что на их собраниях, которые происходили в зале ресторана, присутствовал элемент почитания жениха, присутствовала подавленная или вытесненная эротика. Свои молитвы и призывы к Всевышнему дядя произносил страстным голосом, бормоча и постанывая, боль в его голосе смешивалась со звуками сладострастия, и его паства, закатив глаза, постанывала вместе с ним, финальные сцены в арендованном общиной зале вызывали во мне отвращение. Без сомнения, мой дядя был пастырем и женихом этой общины, в которой преобладали особы женского пола и которая доказывала ему свою верность и преданность собранной в складчину звонкой монетой; это была плата за то, что во время молитвы он доводил их до жуткого состояния экстаза. Для дяди эти вечерние собрания по средам были выгодны не только с деловой точки зрения, но и в плане удовлетворения его мужского тщеславия. Он приезжал к обеду, приезжал к своей сестре, нашей маме, чтобы немного осмотреться и заодно набить у нас брюхо, и когда он наедался до отвала, то зевал и, косясь в мою сторону, произносил не совсем понятные мне слова: теперь я снова готов к любым гнусностям. После собрания он уезжал домой в своем длинном просторном американском автомобиле, увозя собранные в складчину деньги.
Дядя Алоис был не только красивым богатым мужчиной с победоносной улыбкой дамского угодника, но и лучшим супругом на земле. И в самом деле, он и его жена, наша тетя Рудольфина, считались вечно влюбленной, вечно воркующей парочкой, когда их видели вместе, он демонстративно обнимал ее, а она с наигранным жеманством оборонялась и шаловливо оглядывалась, как бы прося о снисхождении. Да и у нас за обеденным столом, по средам, он очень любил похвастаться разного рода приобретениями для своей лучшей половины, он мог долго распространяться о том, куда повезет свою Рудольфину в конце рабочей недели и какими деликатесами будет ее угощать, охотно рассказывал о своей щедрости, о том, что он человек состоятельный, поэтому родственники считали его неистощимым на ласки мужем, который носит свою супругу на руках. У нас он без конца похвалялся тем, как он балует свою жену, и это производило крайне неприятное впечатление не только потому, что моя мама, его сестра, была вдовой и жила в стесненных условиях, но еще и потому, что ей он не дарил ничего, кроме своего аппетита и самодовольства, он жалел для нее даже братского ласкового слова.