Этот наш процветающий дядя Алоис рано отошел от деловой жизни, ему не было еще и шестидесяти, когда он продал свою фармацевтическую фабрику вместе с домом, продал, как он уверял, выгодно, чтобы построить в красивом месте коттедж в английском стиле, где он намеревался без забот провести долгую старость в обществе своей моложавой, хотя и несколько отяжелевшей в бедрах любимой супруги. Так он предполагал, но вышло по-иному. Дом уже был построен, а сад только-только разбит, и вот, когда отошедший от дел и самоотверженной проповеднической деятельности, отказавшийся от частых поездок в американском автомобиле красивый и богатый дядя Алоис работал в своем еще не доведенном окончательно до ума великолепном саду, его внезапно хватил удар, обрушился на него, как гром среди ясного неба, совершенно неожиданно, дядю парализовало, у него отнялся язык. С тех пор он не мог говорить, единственным словом, которое был в состоянии пролепетать этот некогда красноречиво, с постаныванием проповедовавший перед своей сектой и перед Богом человек, было слово «да», только оно срывалось еще с его онемевших уст, в своем несчастье он стал патологическим соглашателем, не способным сказать «нет». Я к тому времени уже вырос и навещал дядю в больнице, где он с угрожающе мрачным видом сидел в кресле, держа в руках трость, которую он непрерывно ощупывал пальцами, и когда я, испуганный произошедшей с ним переменой, испуганный видом этого угрюмого больничного пациента, в которого превратился наш красивый веселый дядя, подходил к нему с ничего не значащими словами утешения, вроде «ты еще поправишься, дядя Алоис», он лепетал свое «да-да», ужасом отдававшееся в моих ушах, меня в оторопь бросало от этой страшной перемены, и если в этот момент в дверях появлялась наша тетя Рудольфина, которую он всю жизнь холил и нежил, осыпал ласковыми, как голубиное воркование, словами, дядя Алоис хватался за трость, угрожающе поднимал ее и с выражением почти ветхозаветной суровости наставлял на вошедшую, в его лице не было ничего, кроме ненависти, при этом он лепетал свое «да-да» и с широко открытыми глазами ловил взгляд посетителя, словно хотел открыть ему какую-то страшную тайну. Лицо тети Рудольфины тоже обрело жесткие, горестные черты, она превращалась в богатую, но желчную вдову, и когда лечащий врач предложил ей нанять специалиста, утверждая, что при соответствующем лечении хотя бы частичное возвращение речи практически гарантировано, она ответила твердым «нет», дополнительное лечение для нее нежелательно и невозможно, так как слишком дорого. Моя мама, сестра Алоиса, безудержно рыдала; при виде своего несчастного брата, она часто и до конца навещала его в больнице.
Дядя Алоис относился к длинному ряду отцовских фигур, вызывавших во мне разочарование, в детстве вокруг меня не было человека, способного заменить мне отца, а были только болтуны, некоторое время они усердно занимались делом, если под усердием понимать уровень достигнутого материального успеха, а потом заболевали или рано уставали от жизни, все они, как мне казалось, жили во лжи, и именно эта ложь, до краев переполнявшая дядю Алоиса, довела его до кровоизлияния в мозг, ложь лопнула вместе со сказкой о семейном счастье и примерном супружестве, и от всего этого осталась только кучка человеческой плоти с мрачным взглядом и чудовищной ненавистью к своей жене, которая не только бросила его в беде, но и нажилась на его несчастье. Я не любил дядю Алоиса хотя бы уже потому, что он столь сухо и немилосердно вел себя по отношению к своей сестре, моей маме, хотя к своему Богу умел обращаться с глубокой страстью. Дяде Алоису очень хотелось, чтобы моя мама после смерти отца отозвала нас с сестрой, из школы и направила в профессиональное училище. Теперь уже не до гимназии и не до консерватории, поучал он мою маму, у кого нет денег, тот должен работать, а не учиться. Работать им надо, горячился дядя, даже если придется собирать конский навоз, и то хорошо, надо учиться работать.
Академическая степень моего отца всегда была бельмом на глазу дяди, как и его равнодушие к финансовым делам. Упорство мамы, которая вопреки всему хотела, чтобы мы продолжали учиться, хотя тщеславием она не отличалась и не думала о карьере, дядя порицал, называя жизнью не по средствам, он хотел, чтобы мы, дети, начинали с самого низа, ему казалось, так будет лучше для нашего воспитания, а потом он мог бы поднять нас до своего уровня, что в моем случае означало бы обучение и место ученика на его фабрике.
Твои родственнички вряд ли обрадуются, если ты предашь гласности историю этой милой парочки, с сардонической ухмылкой заметил Беат.
Беат любит уединенные ужины в Париже, за столиком в ресторане он готов сидеть сколь угодно долго. Любит он и общество молодых дам, но предпочитает отделять одно от другого, мне он кажется законченным холостяком. Я представляю себе, как он отказывается от знакомства с дамой, потому что ему неприятно ее присутствие за столом; своим чрезмерным темпераментом или своей рассеянностью, своей болтливостью, невниманием, прожорливостью или еще чем-нибудь, что в его глазах было бы бестактностью, она могла испортить ему ужин, помешать насладиться им так, как он привык, неторопливо, с налетом торжественности. На следующий день он отправился бы один в уютный, хорошо освещенный, солидный ресторан в трехзвездочном отеле, обставленный в соответствии с его вкусом, отказался бы от сигары в промежутке между двумя блюдами, даже если бы этот промежуток изрядно затянулся, как убежденный противник курения, он позволяет себе сигару только после кофе, ему подают ее вместе с коньяком, при этом он отдаст должное тому обстоятельству, что за столиком ему никто не мешает размышлять над вопросами такта и стиля.
Я спрашиваю себя, как мой дорогой Беат ведет себя с женщинами, он знакомится с ними повсюду, даже в автобусе, и все начинается с того, что он приглашает их куда-нибудь. Мне кажется, он очень любит слушать, поэтому производит на дам впечатление человека, которому они могут многое рассказать, они чувствуют, что их наконец-то понимают, а не пытаются сразу затащить в постель, и, кроме того, они чувствуют себя под защитой, тут, хотя и незаметно, играет свою роль неброская мужественность вкупе с необыкновенной чистоплотностью, запах лосьона после бритья, который время от времени улавливают ноздри дамы и тут же забывают о нем, тонкий запах, ничем не напоминающий о слащавом или экзотическом аромате духов или о помаде и напомаженных волосах, наоборот, это чисто мужской запах, и хотя он едва-едва ощущается, дама чувствует, что ее новый знакомый не зануда, не тряпка и, если дойдет до дела, может оказаться страстным любовником.
Ты человек страстей, ты весь пылаешь, от тебя так и несет калильным жаром, говорю я ему, не знаю, нравится ему это или нет, он оставляет мои слова без ответа, но эта его лукавая ухмылка может означать все что угодно, в некоторых вещах он настолько скрытен, что в нем можно предположить человека отчаянно дерзкого, иногда он бывает даже резким, потому что все имеет свои границы.
Он закоренелый холостяк и завзятый почитатель женщин, дамский угодник. Взыскательный, быть может, даже слишком взыскательный, он примется за дело только в том случае, если качества, ценимые им в разных женщинах, он найдет в одной-единственной, если ему встретится совершенство, тогда да, тогда он не будет колебаться ни минуты; пока же откладывает все в долгий ящик. Ему трудно принять решение, и с годами будет еще труднее. И вот вопреки всему этому он говорит мне, не знаю, чтобы позлить меня или по-братски заботясь обо мне, вопреки всему он говорит, что мне надо завести постоянную подругу — но о кассирше он уже не упоминает.