Говорят, сны призрачны. Я, разумеется, так не считаю. Я гоняюсь за своими снами, как за драгоценной бутылочной почтой, и бываю по-настоящему расстроен, даже несчастен, если, проснувшись, не могу вспомнить их и то, что за ними стоит.
Вот так я гоняюсь и за путником, правда, не в мыслях, а на улице. Я боюсь встретиться с ним лицом к лицу, как боятся черного кота, перебегающего дорогу. Однажды получилось так, что путник встал рядом со мной у стойки кафе, ростом он примерно с меня. В своих двух плащах, надетых один на другой, он был не просто отгорожен от остальных посетителей, а казался человеком с другой планеты, попавшим в толчею людей, в гул разговоров и ароматы разогретого воздуха. На спине рюкзак с металлической подставкой. Он заказал кофе-эспрессо. Лицо у него обветренное, белое как мел, энергичное, от него исходит какое-то напряжение. Руки маленькие. Он расплатился и вышел.
А на днях я увидел его издалека, ранним утром, в ледяной холод. Париж занесло снегом. По Сене плыли льдины, нескладные тарелки с острыми снежными наростами, кристаллические осколки льда со снежной опушкой. Панорама мостов, набережных, куполов, крыш не просто покрыта белой пеленой — она отодвинута в бестелесную даль, в даль воспоминания. У въезда на мост, на набережной Вольтера, застрял автобус. Казалось, уперся во что-то и встал, настигнутый забвением. А на этом берегу, у парапета, с рюкзаком за спиной, сощурив из-за снега обращенные в сторону автобуса глаза, стоял путник. Снег падал нежными сухими хлопьями, с головокружительными завихрениями, словно хотел не просто стереть автобус и человека с лица земли, но сделать так, будто их вовсе не было на свете.
Снег пошел накануне, сначала почти невидимый, едва заметные пылинки в воздухе. Несколько часов спустя, когда я вышел из метро на станции Оперы и пересекал площадь в направлении авеню Оперы, оставив улицу Мира и Вандомскую площадь по правую руку, ветер гнал по видимому еще асфальту волны сухой пудры, нежные-нежные передвигающиеся дюны. Люди задумчиво брели по своим делам. На следующий день улицы и крыши покрывала толстая снежная пелена, остановились не только автобусы, замерло все уличное движение. Пересекая Тюильри, я обратил внимание на собак, с визгом носившихся по снегу. И озабоченных бездомных бродяг. Кстати, а где ночует путник?
Кто он?
Жильцы нашего дома, те из них, с кем я поддерживаю отношения, не могут сказать ничего конкретного, хотя все его видели. Говорят, его выбила из колеи женщина. Человек, которому я доверяю, случайно слышал, как шофер такси, увидев проходившего мимо путника с рюкзаком за плечами, пробормотал, обращаясь скорее к себе, чем к своему клиенту: тут замешана женщина. По мнению таксиста, клошар был когда-то состоятельным человеком, занимал прекрасное положение в профессиональном мире (откуда бы ему это знать?), но теперь совсем спятил. Конченый человек, сказал таксист. Скоро его заметут, посадят в психушку. Так поведал человек, которому я доверяю, выразился в заключение таксист.
Я спрашиваю себя, как началось его бродяжничество. Что-то ведь его подкосило, выбило из колеи. Может, он не понял, что с ним произошло? Может, он сказал себе, прогуляюсь-ка я, разомну ноги, чтобы прояснилась голова. После всего, что с ним произошло? Где и когда? Ночью? Может, он провел ночь в гостинице с какой-нибудь дамой и не мог вернуться домой, не мог прийти в себя? И колесил по Парижу. И все сильнее становилась его тревога, пока он не впал в отчаяние?
Поездка в Париж, по делам. Конференция, вечером ужин. Покончив с делами ко всеобщему удовлетворению, участники конференции договорились приятно провести вечер. Встретиться решили в баре гостиницы. Парижский коллега появился в сопровождении нескольких человек, среди них молодая женщина, неясно, какое отношение она имеет к фирме и ее доверенным лицам, секретарша? Впрочем, это и не важно, ведь деловая часть закончилась. Они пьют, болтают и смеются, веселая компания, вино развязало языки, но все держатся в рамках приличий. Рядом с ним молодая дама, она, похоже, не связана ни с одним из присутствующих мужчин. Ведет себя с приятной сдержанностью, спокойно, внимательно и непринужденно. Иногда задает ничего не значащие вопросы. Вы живете в Б.? Живу, отвечает он, если это можно назвать жизнью, и смеется. Извините, добавляет он, я вовсе не важничаю, просто я сейчас подумал, что, из-за своей постоянной занятости я никогда не задавался вопросом, можно ли назвать жизнью то, как я провожу свое время — рабочее и личное. Жизнь — такое странное слово.
Она смотрит на него ободряюще и участливо, хотя иногда в ее больших глазах, кажется, вспыхивают веселые искорки, дразнящие и подзадоривающие его бесовские огоньки. Когда вечеринка подошла к концу, он, поджидая такси, неожиданно для себя спрашивает свою соседку по столу, не подвезти ли ее. Она не против, но настаивает, чтобы таксист сначала остановился у его гостиницы, это ей по пути.
Такси останавливается у его гостиницы, четырехзвездочного дворца. Позвольте пригласить вас в бар, выпьем чего-нибудь на сон грядущий, говорит он, удивляясь собственной смелости. Он не авантюрист какой-нибудь, а верный, сознающий свой долг супруг и серьезный, дисциплинированный служащий, фанатично преданный фирме. По крайней мере, был таким до сих пор. В баре играет пианист, они заказали выпивку, он пьет виски, она куантро. Это его удивляет. Он еще не встречал человека, которому нравился бы этот липкий напиток. Он поражен, что она предпочитает такое.
Он смотрит ей в лицо и замечает, как впитывает в себя ее черты, как испытующе вглядывается в ее глаза, начинает жить в ее ауре. Его тянет к ней, более того, ему кажется, что они знакомы уже давно. Я доверил бы ей самое драгоценное, думает он. Но что это такое — самое драгоценное? А пианист все играет.
Час пролетел как одно мгновение. Он замечает, что они молчат, но это ему не мешает, это же прекрасно — молчать вместе с ней, это как знак доверия. Все ему кажется прекрасным. Она тоже кажется ему прекрасной.
Она увлекает меня, она как квартира с множеством комнат, я затеряюсь в них. Чепуха, думает он вслед за этим. И тут же снова: я испытываю безумное, почти неукротимое желание прикоснуться к ней. Видишь ли, говорит он, извините, видите ли… Она ободряет его улыбкой и покачиванием головы… Видишь ли, говорит он, вообще-то я не бонвиван и уж совсем не тот, кого называют сердцеедом, поверь мне и прости, если я обращусь к тебе с неподобающей просьбой, идущей из глубины души: я хочу быть с тобой. Сейчас. Останься, если можешь, пожалуйста, говорит он. Она очень серьезно смотрит ему в глаза. Глаза у нее дымчато-серые с зеленоватым оттенком. Она кивает. Этим кивком она открыто говорит, что согласна, говорит просто, серьезно и в то же время легко. Согласна. Странно, думает он, что я забыл о жене. Нет, я не вытеснил ее из своего сознания. Я уравновешен и вообще не испытываю угрызений совести. Я здесь всем своим существом. Так и должно быть. Я не могу находиться одновременно здесь, там и еще где-нибудь. Я только здесь.