С какими женщинами? Вытеснил ли он к тому времени из памяти ту, с которой провел ночь в гостинице и которая свела его с ума? Перестал ли звонить ей? Тогда он ведь еще не был бродягой, хотя состояние его духа внушало опасения, и, следовательно, тем настоятельнее нуждался он в любви. Жил скромно в гостиницах. Деньги у него были. Пока.
Он мог остановиться перед одним из затененных баров с полуоткрытой дверью, мог заглянуть внутрь. Заглянул и тут же отпрянул — приглушенный свет, глазам трудно привыкнуть к полутьме, в которой он разглядел сидевших вдоль стены на высоких стульях декольтированных девушек, чьей обязанностью было развлекать посетителей и побуждать их к трате денег; они выжидательно повернулись в его сторону. Выжидательно или со скукой в глазах, ему трудно понять, он стоит перед дверью, точно захваченный врасплох, и не знает, убежать или войти. Он входит, встает у стойки, заказывает. Нос фильтрует воздух, в котором плавает запах сигарет, и сквозь клубы дыма тянутся ароматы различных духов, приторных и освежающих, они смешиваются с чем-то тяжелым, напомнившим ему о едва ощутимых испарениях женского тела; густой, насыщенный запахами, приятно дурманящий воздух. Он пьет то, что ему принесли, принюхивается к запахам и все больше расслабляется. Наконец одна из женщин слезает с высокого стула и, выжидательно улыбаясь, приближается к путнику. Можно, я составлю вам компанию? Она присаживается рядом. Хозяйка бара или патронесса ставит перед ней бокал шампанского. И каким прекрасным становится вдруг этот полумрак, настоящий занавес, отгораживающий от того, что творится при дневном свете на улице, а здесь вечные сумерки, думает он, или вечерняя заря? Да, вечерняя заря. И этот подарок приглушенности, приглушенные голоса, тихо позванивают льдинки в бокале, приглушенная музыка, настроение, какое бывает при дождливой погоде, занавес из навевающих усталость колебаний. Он смотрит в лицо незнакомки, примостившейся рядом на высоком табурете. Глаза между темными штрихами, под тенями век смотрят загадочно и заманчиво, кажется, будто они плавают за отшлифованным стеклом; и великолепно накрашенные губы раскрываются при разговоре, демонстрируя блестящие зубы. С просцениума красивых зубов и полных губ слетают слова, грациозно, словно канатные плясуны, балансируют они на мягком убаюкивающем голосе.
Оба лица поворачиваются друг к другу, глаза погружаются в глаза, ее — нерешительные, удивленные, предостерегающие, манящие, способные выразить больше слов и многозначительных пауз. Иногда в темноте возникает женская — рука, выныривает из мрака, держа в пальцах сигарету или жестом подчеркивая какое-нибудь слово, и пальчики с лакированными ногтями и сверкающими кольцами появляются и плывут по воздуху. Из-за стойки выходит барменша — или патронесса. Что будем пить, повторить то же самое? О чем мы говорили? — спрашивает он женщину, что сидит рядом с ним. Кажется, о трубаче или о певце, что повизгивает в глубине зала. Любит ли она музыкантов и что вообще она любит или не любит в жизни и что делала до сих пор. Маленькие признания, восхитительные, создающие атмосферу доверительности.
А лед позвякивает в стакане, в голове приятный туман, кажется, будто время, все без остатка, принадлежит только им двоим, они разговаривают, не отводя глаз друг от друга, иногда женская ручка словно нечаянно прикасается к нему. Им некуда спешить. В их распоряжении сколько угодно времени. Они беседуют и выпивают.
Когда они договорились перейти в нишу? Какая разница, они уже там, и плата за переселение — ключ, на столике уже стоит бутылка шампанского. Им тесновато вдвоем за закрытой портьерой, на обтянутой синтетическим материалом кушетке, тесновато и сумеречно, но волнение волшебным образом озаряет лица мужчины и женщины и толкает их в объятия друг друга. Лица расплываются, когда женщина тонкими руками берет его за шею и притягивает к себе, чтобы приблизить свои ярко накрашенные губы к его губам и своим языком, своим дыханием по капле вдохнуть в него желание, тогда как над ее пустыми — или они только кажутся пустыми из-за опьянения? — как бы отсутствующими глазами смыкаются веки с длинными ресницами. Эликсир желания пронизывает его сильнее алкоголя, он обнимает ее, ощупывает нежные плечи, касается вздрагивающей, трепещущей груди, обвивает руками гибкое, как у змеи, тело, тянется к упругим ляжкам; потом раздвигает их в стороны, точно разрезает пополам хлеб, и его рука оказывается на ее горячем причинном месте.
Недавно по телевидению была передача о вуайеризме, среди прочего речь шла о парнях, которые со скрытой фотокамерой подстерегают женщин, чтобы запечатлеть на снимке их трусики. И занимаются этим с упоением. Они слоняются вокруг Оперы или Мадлен или Сакре-Кёр, повсюду, где толпами отдыхают на траве туристы, и тайком щелкают затвором, направив объектив между ног посетительниц в мини-юбках. Настоящие детективы, нет, коллекционеры, всяком случае профессионалы, эти мастера фотографировать трусики. Они хорошо знают друг друга. Одного спросили, волнует ли его вид трусиков, помогает ли удовлетворить желание, бывает ли у него семяизвержение, когда он проявляет свои снимки. Что побуждает его заниматься этим. Он не мог ничего ответить. Просто ему нравятся дамские трусики, и охотиться за ними с фотоаппаратом — его хобби, больше сказать ему нечего. Какой-то психиатр произнес слово «фетиш». Он полагает, что ажурные трусики, усердно рекламируемые индустрией нижнего белья, выглядят в глазах фантазеров девственной плевой, и когда женщина снимает с себя эту тесно прилегающую к коже прозрачную ткань, это выглядит как лишение девственности. Значит, щелчок фотоаппаратом женщине между ног — эрзац полового акта?
Путник, выглядевший тогда еще вполне респектабельно, хотя и был уже на полпути к тому, чтобы стать асоциальным элементом, ощутил, держа руку на причинном месте своей случайной подружки, не столько ее трусики, сколько собственную развязность, потерю стыда. И вот они сидят и обнимаются, такие, какими сотворила их природа и прежняя жизнь, полураздетые, отгородившись от общественности портьерой, в полумраке их обнаженные тела белеют и кажутся блеклыми, как одиночество. Они забывают об осторожности, откладывают в сторону оружие, уравниваются в правах, становятся людьми; архаическая форма взаимопонимания, сообщничества; они делятся чем-то, а это всегда в радость.
О чем ты думаешь, спрашивает девушка, которой просто и приятно общаться с этим клиентом, потому что он неприхотлив и великодушен, не зажат, приятный человек, простой. Ей хорошо с ним.
О чем я думаю? Трудно сказать. Многое приходит мне в голову. Прежде всего я думаю о том, что мне хорошо и что ты мне нравишься. Знаешь, у тебя красивые глаза. А про себя думает: истрепанная кушетка, засиженная, как скамейки в пригородных поездах бедных стран, подумать страшно, как она выглядит при дневном свете. Кушетка, на которой устраивались в полумраке столько проезжих клиентов, — вещь, полученная в наследство, в наследство от человечества. Я тоже один из многих, думает он, один из тех, других. Чувствуешь себя как в поезде, когда был молодым, без имени, без денег, но устраивался, как мог, помогал соседям по купе, и они тебе помогали, пока длилась совместная поездка, а потом расставались навсегда. Он чувствует свои кости, собственное тело кажется надежным другом, он чувствует и ее тело и импульсивно притягивает его к себе: сокровище мое. Все вокруг него вдруг становится необыкновенно ясным, удивительным и доступным, бутылка в ведерке, пыльная, засаленная портьера, его ботинки под столиком и ее туфельки напротив, стоят в уголке, будто хотят вцепиться друг в друга. Кажется, все вещи послушны ему и каждая занимает положенное ей место. Каждая принимает нужный образ. Ему чудится, будто он слышит, как шумит город, да, именно город проплывает сейчас перед его внутренним взором, город с его залитыми светом улицами, с освещенными изнутри магазинами. Уличные сцены: кто-то спешит в лавку, кто-то к мяснику, к газетному киоску или на почту. Шум и бормотание города, он видит, как бегут куда-то улицы, каждая со своей толкотней, со своей суматохой, под своим собственным небом. А он посреди города в отгороженной нише бара, как на острове. Или как на родине, думает он, бар для него — кусочек родной суши в бескрайнем море, а ниша с ее подобием любви — желудочек сердца, город наполняет его жизнью и дрожью. До краев.