Руслан. Имя известное, но, полагаю, на сегодняшний день перечеркнутое. Адрес?
Тимур. А с этим у нас все просто! Пригорел этот Скунс к одной особе, так себе, ментяра позорная, за молодняк отвечает. А она как раз за того дружбачка кумировского впряглась. С этого-то все и началось! Вершок со Скунсом забил стрелу на суматохинской территории, а это на заводе имени Немо, от которого после всей этой катавасии меньше, чем от Грозного, осталось! Все вроде по-правильному началось, по-пацански: Лазарь бойцов со стволами на всех подходах и в дозор выставил. Подъезжает Скунс на точиле, залетает в ангар, ворота закрываются, веселье начинается! Казалось бы, все, птичка в клетке, а один, как говорится, в поле не воин! Да вот как-то он сумел переиграть Лазаря и положил там его лучшие силы. Вершок чует: не та масть пошла, не его нынче день! Он — шмыг в джип и давай деру, а с собой еще этого шкета в заложниках везет. Приехал на базу, все чин-чинарем, бойцы честь отдают и папину машину пропускают. Лазарь в свой бункер определился, а тот черт, видать, с ним так на джипе и ехал и устроил Вершку форменное харакири по полной программе! Прикидываешь, Руслан, такого человека в самовар превратил: руки и ноги поотрубал, взрывчатку зарядил и деру дал! Ну а бойцы-то что? Они папину машину видят и беспрекословно пропускают. Только тачка последний кордон миновала, тут и началась еще та Цусима! В общем, обезглавил этот Скунс всю команду, осиротели пацаны!
Руслан. Так мы это дело тоже подправим! Я суматохинских пацанов без присмотра не оставлю! И на хлеб найдем как заработать! На ближайшую пятилетку дураков в России на нашего брата хватит!
Глава 13
НЕСЧАСТНЫЕ ЛЮДИ
Когда вся группа, за исключением удалившегося по своим неотложным делам Шишкина, собралась вновь на втором этаже, Федор деликатно постучал в дверь приемной. Они вошли. Здесь сидела женщина в белом халате.
— Здравствуйте, Екатерина Витальевна! — приветствовал Борона женщину и обернулся к друзьям: — Позвольте, уважаемые, представить вам Екатерину Витальевну Понт, она — заведующая экспериментальным отделением, которое мы, собственно, и собираемся посетить. Мы, как всегда, к Герману Олеговичу. К нему сейчас можно?
— Вы знаете, он сейчас ненадолго вышел, — у женщины было красивое лицо, напоминавшее персонажей рубенсовских полотен. — Вы пока раздевайтесь, присаживайтесь, будьте как дома. Может быть, чайку, кофейку?
— Нет, спасибо, лучше потом, после… экскурсии, — ответила сразу за всех Софья и смущенно огляделась. — Вы меня извините за то, что я так оптом отказалась, может быть, у кого-то возникнут иные желания?
Гости отрицательно помотали головами. Их внимание привлекли картины, которые в изобилии висели не только в холле, но и здесь, в приемной. Наиболее притягательной была работа, выполненная в глубоких красно-зеленых тонах; на ней было изображено много разных людей и ситуаций. Понять содержание было несложно: здесь были «мы» и «они», бурлящий во время перестройки Советский Союз и выжидающий своего часа Запад. Здесь были изображены фрагменты из советской истории: уничтожение самодержавия, репрессии, лагеря, Ленин и Сталин, войны, «трудовой народ» и «враги народа», хрущевская «оттепель» и кукуруза, космонавты, брежневский «застой», андроповская борьба с «агентами влияния», Горбачев с красной отметиной на черепе, похожей на карту Советского Союза, его «гласность и перестройка». Союз и Запад разделяли стена и минное поле. Идеологи империализма с завистью и ненавистью смотрели в советскую сторону. Последней вехой, запечатленной автором, стали демонстрации с плакатами: «Даешь!», «Доколе!», «Егор, ты не прав!». Очевидно, картина писалась до «Беловежской пущи».
Наверное, в советское время автора композиции упрекнули бы в том, что у него не проглядывается так называемая и обязательно требуемая в те годы для исполнения «авторская позиция». Действительно, вглядываясь в полотно, невозможно было угадать, кому симпатизирует живописец, поскольку все персонажи были выписаны абсолютно бесстрастно, здесь, несмотря на яркие тона, не чувствовалось никаких эмоций. Картина была выполнена карикатурно и примитивно. Первым, что особенно обращало на себя внимание зрителя, были глаза персонажей — по виду они все выглядели одинаковыми, словно вставленные куклам в глазницы штампованные изделия, и напоминали рыбьи.
— Интересная работа, — заметил Борона, все больше приближаясь к задевшему его, как и прочих, холсту. — Это что, летопись России двадцатого века?
— Я даже не знаю, как на ваш вопрос правильно ответить, — Екатерина Витальевна с властной беспомощностью развела в стороны свои полные руки. — Это творение одного из наших больных. Надо сказать, что он провел у нас довольно длительный срок лечения, причем привело его в больницу собственное признание: однажды он пришел на прием к врачу и сознался, что собирается убивать людей, потому что некоторые из них, по его убеждению, должны быть обязательно уничтожены. Вы знаете, он каким-то хитрым образом разделил все человечество на различные категории, и вот так получалось, что какие-то из них подлежали полному и скорейшему истреблению. Я, конечно, не художник, но как зритель, как врач могу сказать, что эта картина производит несколько двойственное впечатление: на ней очень сложно, а может быть, даже невозможно уловить позицию самого автора. Посмотрите на нее внимательней: художник в равной степени и серьезен, и ироничен к представителям обоих изображенных лагерей — и Запада, и Востока. Все герои картины скорее выглядят как марионетки, чем как самостоятельные люди. Я его, кстати, спросила: «Почему у вас все так странно получилось?» А он мне ответил, что просто не умеет рисовать, наверное, поэтому все так и вышло.
— А что с ним потом было? — предательски сорвавшимся голосом спросил Следов. — Он еще здесь, да?
— Нет, к сожалению, уже нет, — тяжело выдохнула Понт. — Да, но дальше-то и произошло самое интересное! Мы его здесь, как смогли, пролечили и уже начали готовить на выписку, а он вдруг нам заявляет: столько-то лет назад в таком-то городе я совершил несколько изуверских убийств, все жертвы — женщины, тела их были мною расчленены и закопаны там-то и там-то. Вначале мы подумали, что этот человек или не хочет отсюда выписываться (такое, знаете, в нашей практике в последние годы все чаще бывает, ну некуда людям идти, а кому-то после больницы страшно и на улицу выйти), или просто немножко бредит. Но на всякий случай решили его слова проверить: обратились в милицию, они стали этим делом заниматься и действительно нашли все то, о чем наш художник нам тут так убедительно рассказывал.
— И что, его расстреляли? — как о само собой разумеющемся исходе поинтересовался Весовой. — Таких мерзавцев только пуля может успокоить!
— Да нет, кого ж теперь расстреливают? — несколько даже удивилась Екатерина Витальевна. — Мне кажется, от этой практики у нас в стране уже почти полностью отказались. К тому же он ведь все-таки оказался психически больным человеком, по крайней мере, на момент совершения им раскрытых преступлений.
— Вот и я про это всегда говорю: сейчас чем более тяжкое преступление совершается, тем меньшая мера наказания назначается! — воодушевился Станислав. — Это же продуманная акция! Еще и комиссию по помилованию сочинили!
— А мне все-таки казалось, что кому-то и теперь иногда назначают высшую меру? — раздался безадресный вопрос Понт. — Может быть, это делают в виде особого исключения, но, кажется, все-таки делают?
— Трудно представить, чем это можно заслужить, — повисла реплика Федора Даниловича. — Преступность обрела чудовищные формы и масштабы, а ответственность за содеянные злодейства, мне кажется, уменьшается в обратно пропорциональном порядке.
— Конечно, это один из самых сложных вопросов, когда одни люди решают судьбу других людей, — включилась в дискуссию Софья, — но я тоже считаю, что кого-то все-таки необходимо лишать жизни.
— А мне говорили, что пожизненное заключение или осуждение на девятьсот лет, как у американцев, еще хуже, чем смерть, — не удержался от высказывания Борис. — Шутка ли, сидеть вот так двадцать — тридцать лет в одной и той же камере и знать, что в твоей судьбе уже ничто и никогда не изменится?! Да я бы, наверное, от осознания одного этого факта уже сбрендил!