— Да нет вроде бы, — задумалась медсестра. — Сейчас просто никого уже нет из тех, кто у нас этим вопросом владеет.
— Ладненько, уважаемая, — по-свойски улыбнулся Корней. — Я тогда с вашего разрешеньица посмотрю, что, как говорится, почем, а ежели что-то в системе не в порядке, тогда уже будем с вашим руководством решать. Ладненько?
— Да. Идите, только больных не очень беспокойте, — напутствовала женщина и возвратилась к своему прерванному занятию. — Особенно реанимационных. Там у нас в пятой палате один очень тяжелый мужчина лежит. Даже не знаю, до конца моей смены дотянет или нет. Ну не люблю я, когда в мое дежурство кто-нибудь умирает, особенно на праздники: тут тебе и Восьмое марта, и покойник! Ну неприятно как-то, правда?
— Да уж куда неприятней! — усач сочувственно покачал головой. — Ладненько, сеструшка, пойду я займусь своим делом, а вам своим не буду мешать заниматься.
— Конечно-конечно, — согласилась медсестра и захрустела лекарственной упаковкой.
Ремнев постоял перед палатой номер пять, прислушиваясь, не исходит ли изнутри каких-либо звуков, и внимательно принюхался. Нет, ничего настораживающего: ни движения, ни запаха. Корней вошел внутрь блока, остановился в тамбуре, закрыл дверь и вновь насторожился. Кажется, все спокойно. Ремнев приоткрыл дверь в палату и заглянул внутрь. На кровати лежал мужчина. И это был Виктор Сучетоков. Он был соединен несколькими шлангами с капельницами и реанимационной аппаратурой. В этих соединениях состояла его основная, не очень крепкая связь с жизнью.
Корней подошел к кровати и склонился над неподвижным и безучастным телом Носорога, расширил ноздри, втягивая запах, исходящий от небритого мужчины. Приоткрытый рот Ремнева стал наполняться тягучей соленой слюной, он приблизил свое лицо к лицу лежащего, коснулся языком крупной шишки на лбу, похожей на картофелину, испытал обычное в таких случаях, но каждый раз все более пронзительное чувство головокружения, граничащее с обмороком, лизнул языком открытый глаз Сучетокова, неожиданно широко раскрыл рот, оскалив мелкие зубы, захватил глаз губами и начал делать всасывающие движения, с каждым из них вызволяя глазное яблоко из определенного ей природой места. Виктор Казимирович, а точнее, его тело издало звук, похожий на скрежет тормозов, причем звук этот шел не из горла, а откуда-то из живота лежащего Носорога. Корней учуял новый запах — запах живой крови.
Глава 43
ТЕАТР ГЛАДИАТОРОВ
«Ну вот, поди ж ты, никак у нас не приживаются все эти молодежные направления, а к нам их все внедряют и внедряют, — заключил Весовой, рассматривая прохожих. — Это же или самому надо быть психически больным или умственно отсталым человеком, или иметь злое намерение кого-то другого привести в такое никчемное состояние!»
Станислав продолжал сурово наблюдать за ватагой эпатажно одетых подростков, сидевших вшестером на скамье, рассчитанной максимум на трех человек. Молодежь расположилась по двое — один восседал на коленях другого, причем не всякий смог бы тут, по мнению Весового, разобраться, «ху из ху».
«Вот это, у которого левая половина башки выбрита, а на правой оставлены у корней темные, а далее крашенные в желтый и синий цвет длинные патлы, — какого оно все-таки пола? Серьги, кажется, во всех видимых местах: и в ушах, и в ноздрях, и даже в бровях, а по виду вроде и мальчишка. Да нет, пожалуй что и на девчонку смахивает — кадыка-то и в помине нет! Или мал еще для кадыка? Ростом-то жердина, а по возрасту, может быть, в начальной школе. Вот до чего все запутали! Одна штанина у него-нее — кожаная, а вторая джинсовая — кому, спрашивается, брошен вызов? Или взяло это дитя перестройки да сварганило себе из двух неликвидных пар одну так себе? А на ногах — ботинки с подметкой сантиметров в двадцать! Да и то слово — подметка, сделано-то все хитро, чтобы, конечно, и денег за такой шик втройне по крайней мере содрать! Сверху-то оно вроде и ничего, то есть как бы уже вполне готовая туфля, а как она заканчивается, там уже и вся эта ерунда с подметкой затевается!
Да небось только в метро да по центру такими клоунами можно таскаться, а где-нибудь на окраине, где настоящие ребята с них за это спросить смогут, — там им лучше и не появляться! А с другой-то стороны — где они теперь, настоящие?
Вот для таких-то дуралеев и изобретают хитрые мира сего всякие напитки да сласти, а они, сосунки, думают, что в этом и есть главный смысл нашей жизни: дым пускать да пузыри надувать!
А мы, взрослые мужики, по сути их отцы, тем временем друг друга выпасаем и на тот свет спроваживаем! Не иначе как театр гладиаторов! Только без всякого объявления!»
Станислав стоял напротив импровизированной барахолки и рассуждал о мироздании и миропорядке, о том, как один человеческий вид вытесняет другой. Последний процесс он сравнил с разработкой дачного участка: вот получил садовод землю, принадлежащую болотистой местности, — что ему предстоит выполнить? Корчевку, мелиорацию, завоз щебня, грунта, песка, внедрение культур и всякое такое прочее. И что же в итоге получается? Совсем другая почва, другие растения и даже другие насекомые. Так вот и в России-матушке! Меняется все до самого основания!
«Ну а тем, кто остается самим собой, им-то что прикажете делать? Да взять бы хоть ту же самую рекламу. — (Весовому самому это иногда кажется странным, но он до сих пор не может привыкнуть к рекламе.) — Да нет, я не тешу себя возможностью возврата к нашему прошлому, — продолжал беседовать сам с собой Станислав. — Но тогда эти вещи могли быть подобными разве что Тунгусскому метеориту, упавшему на Красную площадь! А теперь, да, теперь все стало совсем иначе…»
Барахолка располагалась вблизи железнодорожной станции, там, где еще каких-то пятнадцать лет назад цвела и благоухала неповторимая дачная местность, а теперь высились многоквартирные громады, непреклонно вытесняющие живую природу из железобетонного организма города.
Весовой помнил и знал эти места, которые славились живительным воздухом и обилием водоемов. В годы его детства родители снимали здесь две комнаты в темно-красном доме, стоящем на перекрестке двух улиц. Драмой сегодняшнего дня стало то, что Станислав стоял как раз на том самом месте, где когда-то видел чудесные сны, резвился на траве и ловил зазевавшихся насекомых. Теперь здесь уже не существовало ни дома, ни сарая, ни берез и сосен, даже грунт был срезан мощным бульдозером — прошлое оказалось смыто, как эмульсия с кинопленки.
Станислав был экипирован в спецовку и оранжевую куртку дорожного рабочего. Это обеспечивало ему возможность спокойно наблюдать за двухэтажным деревянным домом, принадлежащим князю Волосову, одной из ярких примет которого был запаркованный во дворе желтый «Запорожец». Жилье Эвальда Яновича располагалось рядом с речкой, которую тоже прекрасно помнил Весовой, без труда восстанавливая в воображении картины того, как он ловит в ржавой воде мальков и головастиков, зачарованно смотрит на причудливые узоры из переплетенных водорослей и на манерное извивание пиявок.
Метрах в тридцати от дома Волосова стоял серый микроавтобус марки «тойота» с затемненными окнами, в котором кипела своя, возможно не очень ожидаемая для несведущих людей, жизнь.
— Я тебя спрашиваю: ты понимаешь, что ты сделал, или нет? Ты же грохнул моего лучшего друга! — Острогов орал в лиловое ухо Загубина, бессмысленно уставившегося на мониторы, и тряс кулаками, которые, к ужасу его подчиненного, действительно могли быть в любой момент пущены в ход. — Что я теперь с тобой должен сделать, а? Ну смелее! Что?!
— Так он же тогда, ну правда, кто же мог знать, Тимур Асбестович, что такая ситуация… — лопотал Нестор, стараясь не поднимать на шефа своих водянистых глаз, часто прикрываемых ставнями нервно подрагивающих век. — Каждый может…
— Нет, каждый не может! Такое может только полный идиот! — лютовал Бакс. — Они под это дело и Ангелину взяли: а ну она теперь, чернильная башка, расколется, а? У нее и так уже мозга за мозгу зашла, а теперь она еще и Левшу потеряла! И все из-за вашего тупого скотства! Ладно эти отморозки, Димка с Андрюшкой, а ты-то, профессионал с таким стажем?!