Опытный Номинг почувствовал что-то, постороннее присутствие, рядом с шатром, и немедленно проснулся. Не было слышно ни звука, кроме треска костра, бубнения ночной стражи неподалеку, и тихого пения наложниц в княжьем шатре. Он не заметил, но почувствовал, как слегка шевельнулся полог. Подлецы, подумал он. Что ж, пришло время поразвлечься. Бесшумно отодвинулся он от полога, ползком добрался до противоположного края шатра и приподнял этот край лезвием кинжала. Выскользнул он из шатра все так же бесшумно. Сейчас он обойдет шатер и застанет мерзавцев у входа. И тогда они обо всем пожалеют.
Что-то тяжелое опустилось ему на голову, и Номинг стал падать вперед, удивленный и яростный. Ему не дали упасть, но этого он уже не помнил.
Вторая тень скользнула в шатер и через несколько мгновений вынырнула с мешком, в котором помещался связанный сын Номинга с кляпом во рту. Сам Номинг был уже в другом мешке, и тоже с кляпом. Лазутчики закинули мешки на плечи и беззвучно, незаметно стали удаляться от стана. В княжеском шатре не очень мелодично пели наложницы.
Номинг очнулся и попытался тряхнуть головой. Взгляд концентрировался плохо. Каменные стены. Каменный потолок. Каменный пол. Ах, песьи дети! Гадюжье племя! Выкрали меня! Ну ничего. Я еще жив, и при первой же возможности я отсюда сбегу. Коварные твари!
Посередине каменной коробки помещался приподнятый топчан. На нем стояли и лежали предметы, употребляемые ниверийцами для их подлого ниверийского письма. У топчана сидел какой-то отвратительный нивериец, среднего роста, а рядом с ним стоял еще один гнусный нивериец, высокий и плечистый. С таким если сражаться, то сразу надо оглушать, иначе будут хлопоты. Они о чем-то переговаривались вполголоса. Сидящего звали, кажется, Хок. Ниверийский язык Номинг знал плохо, всего несколько отвратительных слов, которые нужно было произносить утробно. Распахнулась напротив дверь, какие ставят в Артании в княжьих домах — украли у нас придумку, гиены. В помещение вошла высокая белокожая ниверийская баба. Походка почти мужская. Подошла к этим двум. Который сидел, сказал ей что-то и кивнул в сторону Номинга. Баба тоже кивнула и двинулась к Номингу.
Номинг осознал, что сидит на полу, и связан по рукам и ногам.
— Э, — сказал он. — У. — Язык подчинялся с задержкой. — Э. Здравствуй, красавица писаная, подстилка, потаскуха куявская.
Неожиданно помутненный взгляд прояснился, и Номинг узнал ее. Бабу. Хуже не придумаешь. Действие развивалось в точности по логике кошмарного сна.
Куявская потаскуха не обратила на его слова никакого внимания. Номинг вспомнил, что так и не выяснил, знает ли она артанский язык. Он не сомневался, что она тоже его узнала. Еще бы. Но лицо ее осталось совершенно равнодушным. Присев рядом с ним на корточки, она запустила руку в его волосы, чуть приподняла голову, и рассмотрела лицо и шею. Прищурилась. Номинг осклабился.
— Ну, ты, — сказал он. — Здравствуй. Место дурное. Как в колодце. Приходи ко мне в шатер, там и поговорим.
А что он еще мог сказать?
Что произошло дальше, он толком не понял. Небывалая, нестерпимая боль прошла через все тело единой страшной волной, опустилась и остановилась у ребер. Номинг крикнул хрипло и истошно и начал непрерывно, яростно ругаться, понося последними словами ниверийцев, их подлую страну, эту мерзкую крепость, и эту потаскуху. Он объявил, что всех их сожжет на медленном огне, что развеет их пепел по ветру, что будет насиловать их малолетних дочерей и есть живьем их сыновей. Эта стерва поднялась и пошла обратно к топчану. Номинг продолжал кричать. Снова последовали какие-то слова, и снова сидящий ответил на них равнодушным тоном, указав кивком головы на какой-то предмет на топчане. Один из предметов. Женщина взяла предмет одной рукой. Номинг перестал кричать, всматриваясь и тяжело дыша. Женщина вернулась к нему и снова села на корточки. Номинг сообразил, что в руке у нее кляп, только когда она резко вдвинула мягкий матерчатый предмет ему в рот. Он замычал и забился. Тесемки соединились на шее сзади.
Надо было ее убить, когда была такая возможность. Сейчас она мне просто мстит. Нет, она мне не мстит. Я для нее вообще не человек.
А потом была такая боль, которая даже в самых страшных снах не придумается. А те двое у высокого топчана продолжали равнодушно разговаривать, даже не глядя на него. А потом боль, которая все тянулась и росла, расплывалась и сжималась, и вибрировала, стала затухать. Женщина встала, встряхнула руками, как встряхивают бабы, когда месят тесто, вытащила у Номинга кляп, и проследовала обратно к топчану. Сидящий кивнул ей, и она вышла. Затем вышел плечистый. Номинг и сидящий, которого вроде бы звали Хок, остались одни.
Сидящий Хок равнодушно посмотрел на Номинга.
— Сейчас с тобой будет говорить очень уважаемый всеми человек, — сказал он на артанском наречии, явно подбирая слова, причем подбирая неправильно и коверкая произношение. Например, во фразе «очень уважаемый всеми человек» последнее слово было совершенно лишнее, и только ниверийско-куявские гиены так говорят на нашем языке, невежды мерзкие. — Я хотел бы, чтобы ты ответил ему правду. Только всю правду ответил. Ты понимать? И чтобы возражений не надо. Не надо возражений вообще. Понимать?
— Трусливая ты крыса, — сказал Номинг. — Падаль куявская.
Сидящий поднялся. Крепко сложен. Белобрысый. С приплюснутым носом. Одно ухо оттопырено. Он кивнул и, протянув руку, открыл дверь. Что-то тихо сказал. Снова вошла мужской походкой белокожая мерзавка, которую он в свое время не убил, хоть и мог, и снова приблизилась к Номингу. Он начал кричать еще до того, как почувствовал боль. В открытый рот снова запихали кляп. Номинг весь покрылся потом, из глаз текло, а боль все усиливалась. А белобрысый нивериец вышел. Вернулся он, когда прошли четыре вечности. Подошел вплотную. Белокожая все еще сидела на корточках рядом с Номингом.