Орешек, названный им потом Шлиссельбургом — ключом-городом, и крепость Нотсбург при устье Невы.
Архангельские дружки замечательны тем, что в числе своих атрибутов они снабжаются колокольчиками. Их они не выпускают из рук и, куда бы ни пошли, равномерно побрякивают. Этих дружек не следует смешивать с «дружком» (он же и «вежливый клетник, знапич», у карелов — «подвашка»), который есть никто иной, как знахарь охранитель свадеб от лихой порчи. Перед свадьбой он осмотрит все углы и пороги, пересчитает камни в печах, положит на пороге замок, подует на скатерть брачного стола, пошепчет над одеждой молодых и конской сбруей, даст к шейному кресту подвески, — «испортят злые люди, и от чирьев не отвяжешь». Этот руководитель оставшийся в наследство от старинной Новгородчины, объясняет нам, почему в былинах древней Руси скоморохи, занимавшиеся также знахарством, величаются людьми «вежливыми и очесливыми», как в песне о новгородском госте Терентьище.
Путики — это одно из тех зол которое когда-либо должно же получить свой конец. Путик — лесная тропа, иногда больше 50 — 1О0 верст длиною по которой расставлены силки, сетки, кулемки и другие смертоносные орудия для птиц и лесного зверя.
Грузовое судно, крытое двускатною крышею, снаружи высмоленое, длиною от 8 до 12, шириною от З до 5 сажен; в корме каюта; вершина носа загибается внутрь судна. Суда эти ходят и против течения на парусах и бечевой (редко, впрочем); в море не пускаются. Грузу поднимают они от 6 до 9 тысяч пудов.
В Усть-Цильме между прочим, проявялся местночтимый святой. Зовут его Иваном Постником и на могилу его верстах в трех от селения, ходят в июле совершать пакихиды. Здесь под лиственницами стоит деревянный гроб отшельника, который выходил из своего уединения в Слободу, ходил по домам, когда вздумает и всегда нечаянно, толковал подолгу и помногу. Ни от кого не принимал за то никакого угощения, никаких подарков и не сказывал, где живет. Однажды выследили его, но в то же время видели, как он встал на коленки и остался недвижим. От воззрения грешников скончался, и уже над мертвым соорудили гроб, который существовал в том же виде и в наше время.
Несколько слов о наряде усть-цилемок. Девушки выпускают из-под платка, вышитого золотом, косу с гайтаном[57] по спине; по праздникам вместо гайтана вплетают яркие ленты. Сарафаны праздничные от подбородка до подола спереди обшиты пуговицами; колодки у башмаков на подошве проколочены гвоздями. При повойникак (кокошняках-сороках остроугольных) употребляют золоченые подзатыльники. Вместо гайтана на кресте, богатые девушки и женки по праздникам употребляют широкие серебряные цепи, переходящие по наследству из рода - в род и тщательно хранимые. Лент в косы наплетают иногда аршин до десяти. Серебряные перстни и меховые шубейки с куньей, лисьей или беличьей опушкой еще в моде. Но всегда у всех, если не по сарафану, то по рубашке, надет пояс, и потерять, подарить или забыть его, по староверскому поверью и обычаям значит накликать на себя всякого рода несчастия.
По мнению старообрядцев, в нынешнюю — восьмую — тысячу лет (от сотворения мира) непременно должно ожидать пришествия антихриста, который-де уже и народился.
Это были, как известно, кроме муромского протопова Аввакума, симбирский Никифор, распопа Лазарь и старец Епифаний. Аввакум до Пустозерска сослан был в Мезень с семейством; ему оставили сан протопопа, но запретили служить. Здесь он распространил свои мнения и отсюда писал грамотки к друзьям своим в Москву, Боровск и другие города; наконец, начал писать окружные послания и называть себя - рабом и посланником Иисуса Христа, протосингалом российской церкви. В 1665 году его вывезли на Москву и после нового суда и различных мытарств прислали в Пустозерск[59].
Семейство его, состоящее из жены Настасьи Марковой и двух сыновей, сослано было в Мезень и жило лет с тридцать. Старший сын Иван десять лет жил дьячком у Богоявленской церкви в Окладниковой слободе: тем и семью кормил. Когда князь Василий Васильевич Голицын ехал в ссылку в Пустозерский острог и жил в Мезени четыре года (лодья разбилась), он зазнал семью Аввакума и ходатайствоаал для нее о свободе в Москве у брата своего Бориса Алексеевича Голицына. Ходатайство было уважено: Аввакумово семейство было освобождено и возвратилось в Москву около 1680 года. В Москве они купили собственный домик, благодаря пособию сочувствовавших заслугам отца их и собственным их страданиям. Здесь сын Авнакумов Иван был заподозрен в расколе, судим и осужден. Его приговорили сослать в заточение в Кириллов монастырь на Белоозеро, но Иван, будучи в С.-Петербургской (Петропавловской) крепости за караулом, умер 7 декабря 1720 года.
Для него, как и для его товарищей по заключению, поставлены были особые 4 острога, с избой внутри и с тыном кругом в 10 сажен квадратных величиною, как видно из царского указа, присланного в Ижемскую слободку в 166 году (1658)[60]. Приставом у заключенных был стрелецкий сотник Федор Акишев.
Свободы Аввакуму с товарищами на все те четырнадцать с лишком лет, которые провели они здесь, было дано настолько, что они могли писать к своим друзьям и единомышленникам до рокового дня казни «огнесожжением в 1 день апреля в великий пяток 7190 (1682) года». Аввакум на досуге в особенности много поработал на этом поприще посланий и сочинений к убеждению постоять за старую веру, пользуясь всякими случаями выставить себя и товарищей за мучеников и даже чудотворцев. Таковым является Федор дьякон; у которого отрезанный в Москве язык здесь снова вырос, и он получил «благодать ясноглаголання». Когда перехвачены были в Москве его самохвальные и бранчивые послания и послан был в Пустозерск подполковник Елагин, снова отрезанный язык и отсеченная правая рука стали «целы и добродейственны».
Аввакум здесь между прочим написал свою автобиографию в виде послания к своему духовнику иноку Епифанию — в высшей степени любопытное сочинение, как по авторской откровенности, так и по приемам изложения. Это один из выдающихся памятников письменности 17-го века, не имеющий себе равносильных соперников по языку изложения. Все мертвые формы книжного языка здесь заменены формами обиходного, и повесть, веденная простым разговорным способом, драгоценным для изучающих сущность и тонкости родного слова. В этой повести, впрочем, протопоп не много говорит о своем заточении, свидетельствуя лишь о том, что полуголова Иван Елагин, приехавши с Мезени, взял у них сказку, в которой сказано было: «Мы святых отец предание держим неизменно, а палостинского патриарха с товарищи еретическое соборище проклинаем». «И иное там говорено многонько и Никону, заводчику ересем, досталось небольшое место. По сем привели нас к плахе и, прочет, назад меня отвели, не казня, в темницу. Чли в законе: «Аввакума посадить в землю в срубе и давать ему воды и хлеба». И я супротив того плюнул и умереть хотел не ядши, и не ел дней с восемь и больше, да братия паки ясть нелели». В одном месте сам протопоп сознается, что написал к царю два послания «первое не велико, а другое больше (о них говорено выше): кое о чем говорил, сказал ему в послании и богознамения некая воказанная мне в темнице». Не успел Аввакум упомянуть лишь о третьем роковом, решившем его участь послании, посланном уже к царю Федору.
Оно отличается обыкновенным протопопу характером: смеси самоунижения и самоуничтожения с заносчивостью и хвастливостью, но превзошло прочие послания неприличной и дерзкой фамильярностью, доведенною до преступных крайностей. Он до конца остался верен себе в борьбе с противниками, не сдерживаясь в обвинениях и открыто доходя до колких насмешек и грубых ругательств. Обращаясь х боярам, ввакум говорит: «Отступникам до вас дела нет. Говорите Иоакиму патриарху: престал бы от римскик законов, дурно затеяли, право. Простой человек Яким-от. Тайные тешиши, кои приехали из Рима (греки), те его надувают аспидовым ядом. Проси, батюшко Якимушко, Спаси Бог за квас, егда напоил мя». Обращаясь к царю, пишет: «А что, царь-государь, как бы мне дал волю, я бы их (врагов), что Илия пророк, всех перепластал в едия день; не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю»... Хотелось ему, чтобы новый царь уничтожил новое церковное устройство, и угрожает ему: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, — слышал я от Спаса. То ему за свою правду» . Мера московского терпения переполнилась н законное возмездие закончилось пустозерским трагическим событием.