— Киму лучше жить в интернате, — торопливо наставляла Бальжима.
— Ура! — обрадованно закричал Ким.
Булат больно ущипнул его.
Мороз набирал силу. Должно быть, почувствовала его и разгоряченная Бальжима. Она вздрогнула, прижала руками воротник. Булат прильнул к ней, обнял ее, позвал:
— Пойдемте. Дома тепло.
— Правда, пойдем. Я уже замерз, — отозвался Ким.
— Еще немного посидим. Скоро появится луна. Послушайте, что я еще скажу. Такие, как ты, Булат, уже заводят семью. Я все хотела дождаться, попить чайку из рук невестки… Ой! — качнулась Бальжима. — Что с моей головой? Ом-ма-ни-пад…
Булат подхватил ее, совсем легкую.
— Ким! Беги к тете Дусе.
Тучи будто ждали этой минуты — расступились, разошлись. Рваные клочья их торопливо покидали небо. Над юго-западным холмом вылезла луна. На ее щеке показался зыбкий силуэт женщины с ведрами…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Белым-бела южная степь. Даже тальники и ерники с верхом завалило снегом — повырастали курганы-сугробы по всей ровной степи. Скирды соломы, стога сена, бурты кукурузного силоса — все покрыто толстым снежным одеялом.
Под навесом за кошарами в ряд выстроились тракторы, плуги, бороны, сеялки, косилки — вся-вся техника первой бригады, приведенная в готовность номер один. Надо будет завтра выезжать в поле — можно и завтра. Пожалуйста! Молодой бригадир сам технику любит и жалует, да и шефы у него добрые друзья. Справедливости ради надо сказать, однако, что заслуг тут больше, конечно, у Сергея Петровича Кузнецова и Догдомэ. Одним ребятам справиться с ремонтом всех машин было бы не под силу. Как говорил Сергей Петрович, график у них этой зимой — железный. И не только для первой бригады старались в колхозных мастерских, обо всех позаботились, так что по этой части Оюна к Булату больше претензий не имеет.
Ну, а порядок образцовый у Дугаржаба. И кошары в Беликтуевской бригаде лучше, чем у других, и этим чабаны-механизаторы никому не обязаны, сами старались. Длинные строения с низкими стенами — такие же, как и всюду. А островерхие двускатные крыши — новые. И внутри в кошарах — полная реконструкция: загородки, перегородки всякие, не сосчитать их. С южной стороны прорубили узкие окна, навесили три двери. Над оградами на столбах фонари. Тихо раскачивает их ветром.
С кошарами управились, можно сказать, впритык, точно к началу массового окота овец. Кампания эта, вообще не из легких, для бригады труднее трудной: без малого тысяче тулгушек ягниться впервые. За ними глаз да глаз. Нрав у овечек сильно переменился, диковатые какие-то они стали. Хоть и раздались, отяжелели у них животы, а резвости, прыти даже прибавилось. Поджимая короткие хвостики, они рвутся за ограду, а когда им это не удается, роют передними ногами землю, волнуются, нервничают. Некоторые из них, объягнившись, тут же бросают своих малышей, не желают признавать их, а то сами насмерть испугаются, не понимая, что такое с ними происходит, что за создания появляются рядом с ними…
В эту пору чабанов не только механизаторами, просто чабанами-то никто не зовет. Все становятся сакманщиками. Что за слово такое — «сакманщик», откуда оно взялось, на каком языке, никто не знает. Наверное, точнее всего это будет овечья повитуха, что ли. Ни о чем другом в эти дни и ночи не болит голова у чабанов-акушеров. Знай поспевай принимать ягнят. А они, как горох, сыплются. Прием приплода в отарах хлопотнее самой тяжкой жатвы на полях. В сущности, это и есть жатва, сбор урожая. Но вся сложность тут в другом: принять молодняк — только начало дела. Надо весь его выходить, на ноги поставить.
Пока — не сглазить бы! — окот идет успешно, получили около трехсот ягнят, и все здоровенькие. Слабые, конечно, попадаются, но падежа — ни единого случая. А хлопот еще — начать да кончить, хотя все уже с ног сбились, забыли, когда последний раз выспались как следует, когда поели спокойно. Их же не просто принять надо, ягнят. И учти каждого, и проследи, чтобы ни с ним, ни с маткой не случилось бы, не дай бог, чего. Вот и возись еще с номерками, веревочками, сосками, бутылочками…
Дугаржаб, понятно, тоже здесь. Где еще быть бригадиру, как не на сакмане! Мучается парень. Никогда ему таким делом заниматься не приходилось. Он бы, пожалуй, согласился лучше в одиночку простой лопатой заново все канавы оросительной системы прокопать, чем сакманить. Попробовал бы кто-нибудь впервые угадать в отару, когда вовсю идет окот… Поскрипывая протезом, Дугаржаб мечется из одного конца кошары в другой, поит овец, дает им лизать соль, подбрасывает корм. Поддев вилами чуть не копну сена, разносит по кормушкам. Овцы кидаются со всех сторон, едва с ног не сбивают.
— Что за бестолочь! — сердится Дугаржаб. — Неужели подождать не можете? Никак вас, дурных, к порядку не приучишь!
И Оюна хлопочет тут же. В овчинной шубе, в островерхой, как у деда, шапке. Лицо побурело от мороза и ветра — таким ли было оно летом! Ресницы посеребрил иней, глаза усталые. У нее своя забота: вовремя отделять овец, которые вот-вот должны объягниться, обеспечить им особый уход.
И Балмацу не уходит из овчарни. Ей бы со своим первенцем быть — полное право на это имеет, а она, едва вернулась, никаких уговоров не послушала, тут же, как и все, направилась на сакман. С маленьким Санджи ей определенно повезло: настоящий чабаненок, спокойный, все будто понимает. Плачет редко, когда любому, по его природе, нельзя не плакать, спит много, ест с аппетитом — сосет, сосет, пока не отвалится. А молока у Балмацу хватает — не одного такого славного обжору, как Санджи, смогла бы выкормить.
Объягнилась карнаухая Борбондой, та, которую Балмацу из своих в отару отдала. Утром еще объягнилась, а признавать свое детище не желает, близко к себе не подпускает даже.
— Хулай! — шумит Балмацу. — Сердца у тебя нет, Борбондой!
Кто ни появись в эти дни — приятно внимание. Вот приехала Лидия Васильевна, и вроде веселее стало, хотя ничего от ее появления не переменилось. Просто хорошему человеку всегда рады, а Лидии-багши, парторгу, — вдвойне.
Она бы все равно наведалась в бригаду, но после того собрания, когда Шойдока сняли, после тяжелого разговора с ним (а разговор оказался не последним: дня не проходит, чтобы снова и снова не заводил муж одно и то же — за что его так наказали, почему Лидия Васильевна не заступилась, не отстояла) не хотелось ей дома оставаться. Отзанимается в школе и выбирает себе маршрут подлиннее, чтобы к ночи только в Хангил вернуться. Позавчера, правда, весь день на центральной усадьбе провела — Бальжиму-абгай хоронили. Жаль было и ее, и двух парней, оставшихся без матери. Булат сильно горевал, никак не мог простить себе, что не сберег мать, не успел отплатить ей добром, пока жива была. И Ким слезами заливался. Но ребенок и есть ребенок. Лидия Васильевна тут же определила его в интернат, и Ким ровно всегда там и был.
Ехала в южную степь, в бывшую бригаду мужа, — тревожилась. Как-то встретят ее там? Что ни говори, а Шойдоку она самый близкий человек… Напрасно опасалась. И порадовалась тому, как спокойно, без обычного крика и шума, какой тут бывал прежде, заняты чабаны хлопотным делом. А еще радостнее было увидеть в бригаде старого Сокто. Может, конечно, и пожар был тому причиной — все же дотла сгорело, но старик был способен выдерживать характер. Значит, пересилила и обиду на внучку и все, что было ему не по сердцу, чабанская натура. Со стороны поглядеть, будто Сокто-ахай так только присутствует — ходит, смотрит. Сдал-то он крепко после пожара, похудел, морщин стало на лице больше. И одет поплоше — сгорело все добро, — в латаную суконную накидку; старенькая шапка-юдэн, разношенные унты на нем. К бороденке льдинки пристали, качаются, когда он табак жует. А дел у Сокто невпроворот. Молодежь хоть и справляется, неплохо справляется, но за всем разве доглядит? Вот старик пощупал, помял в пальцах катышки овечьего помета — не запоносили бы матки. С этим, кажется, ладно. Вот подстилочный навоз проверил. Это дело тонкое. На всякую погоду по-разному разбрасывать его по кошарам надо, особенно во время окота. К теплу — совсем немножко, в прохладную погоду — поплотнее, а уж на мороз — толстым слоем. И держать навоз надо всегда сухим, беречь его. Это и топливо, и удобрение, и лучшая подстилка в кошарах, а новорожденным ягнятам — колыбель.