Я оглядываюсь и не верю своим глазам: неужели этот ужасный прокос — мой?
Косил не я, свободный, легкий и сильный, — «Размахнись, рука, раззудись, плечо!» — косил кто-то слепой и пьяный. Рваный, кривой след, всюду нахальные клочки травы — коса не работала здесь, а разбойничала.
Мать проходится по моему следу еще раз, и мой прокос сразу становится благообразным. Не останавливаясь, на ходу, мать учит меня:
— Держи ноги ровнее, не нагибайся, не торопись, работай в лад. Не рвись вперед без толку!
Мне очень хочется идти за ней след в след, но теперь я уже сдерживаю прыть, стараюсь не торопиться. Прохожу еще один ряд и с опаской оглядываюсь. Конечно, не ахти как похож на настоящий. Я вытираю рукой мокрый лоб и только сейчас чувствую, что устал. Сколько же я прошел? Да всего шагов сто! Но как бы то ни было, а смотреть на скошенную своими руками траву приятно. Я поворачиваюсь и иду, чтоб начать новый заход, иду по своей косовице и отдыхаю. И за этот короткий путь — сто шагов — я немного отдохнул, принимаюсь за следующий ряд, коса идет легче.
А мама делает уже десятый заход. Она по-прежнему легко взмахивает косой, ничуточки не устала. Вот она остановилась, но не отдохнуть, а подправить косу. Я продолжаю косить как заведенный, уже не зная, я это кошу или не я, устал я или не устал. Я превратился в какой-то механизм, делающий движения — туда-сюда, туда-сюда!.. И сам не ведаю, кто кем управляет: я косой или она мной.
— Неси-ка свою косу сюда — подправим.
Поет брусок. Мама затачивает мою косу и вдруг обрывает работу, резко приказывает:
— Покажи руки!
Я разжимаю ладони. Они ярко-красные, вареные, на пальцах — волдыри.
— Говорила же, чтобы надел рукавицы. На, возьми мои!
— Не надо!
— Бери, говорю! Не сможешь работать.
— Как же ты?
— Ничего, у меня руки привычные, таких мозолей не будет. Смотри, мы вдвоем сделали не больше Балмы! — Мама кивает в сторону соседки и забывает обо мне. Снова идет скупыми шагами, ровно укладывая траву.
Я гляжу ей в спину. Спина какая-то напрягшаяся, и движения матери сейчас не свободные, не размашистые. Но некогда размышлять — надо поспевать за ней.
Когда она наступила, эта счастливая минута, я не заметил. Словно тяжелый, связывающий ватник, с меня свалилась усталость. Я теперь почти не отстаю от матери. Кажется, до самого вечера могу вот так махать косой — вжик! вжик! — слушать, как падает трава. От меня, великана, розбрызгом во все стороны кидаются кузнечики, нехотя срываются с цветов тяжелые шмели. Вжик! Вжик!.. Падает лес, перепутанные джунгли мелкого народишка — муравьев, жучков, кузнечиков. Вжик! Вжик!.. Открывается влажная корневая прель. Вжик! Вжик!.. Через лезвие косы, через держак, сквозь грубые рукавицы чутко ощущаю податливую травяную сочность. И те стихи, как музыка, победно звучат в каждом мускуле моего тела.
Мать точит косу. Она что-то часто стала точить. Должно быть, коса у нее хуже, чем у меня. Я кидаю взгляд на мать и замираю на полувзмахе… Движения ее вялые, лицо темное, и сталь косы под бруском звучит у нее что-то безрадостно.
— Мама!..
Она не отвечает.
— Мама, ты что?
— Устала, сынок, немного.
— Мама, у тебя опять?..
— Пройдет, сынок.
Мама больна, маме надо лечиться. Часто ее бьет сухой, колючий кашель. Еще до того, как началась война, она показывалась доктору. Тот сказал: надо ехать на курорт — аршан. Я забыл название этого курорта. Из нашего улуса никто не ездил на курорты.
— Ты отдохни, мама.
— Нет. Надо работать.
Эти слова она чаще других говорит.
— Теперь я пойду впереди, ма. Ты за мной.
Она медлит и соглашается:
— Хорошо.
Я иду впереди. Вжик! Вжик!..
И цветы кланяются, цветы никнут передо мной.
Вдруг я поднимаю косу и замираю — в траве течет смолистая струя. Она выливается на косовье, и я вижу маленькую сплюснутую головку, бисерный глаз со зловещей искрой — змея! Встреча со змеей приносит несчастье… Год огненной змеи… Я опускаю на землю косу и зажмуриваюсь — неприятно убивать живое, пусть вредное, ядовитое, приносящее несчастье.
Открываю глаза — змеи нет, словно она померещилась. А моя коса странно изменилась — стала какой-то куцей. От нее отлетел кончик. Я быстро поднимаю обломок и пытаюсь приставить его обратно…
Встреча со змеей приносит несчастье!
Мать возле меня:
— Что?
— Да вот, самый кончик…
Мать бережно-бережно берет мою косу, смотрит остановившимися глазами, а лицо тоже остановившееся, каждая складочка на нем словно вырублена. Коса отца… Встреча со змеей приносит…
— Может, Сэрэн-Дулма припаяет?.. — говорю я.
Мать молчит, гладит обломанное лезвие. Коса отца. Мать ею сама не косила — берегла… Для меня. Я в первый же свой покос… Встреча со змеей…
Я опускаюсь на землю, лезу в карман, достаю кисет. Мне теперь все равно — пусть мать ругает меня, и за табак тоже.
Но мать даже не замечает, что я закурил.
От полевого стана бежит какая-то женщина, размахивая над головой рукою. И все, мимо кого она пробегает, бросают работу и бегут вместе с ней. Это повариха из стана, толстая Дугарма. Она кричит что-то гнусавой Янжиме, та всплескивает руками, бросает свою косу и тоже бежит. Мать с тревогой поднимается, не выпуская из рук покалеченную косу.
Все бегут прямо на нас, бегут и галдят, ничего не понять. Наконец Дугарма, запыхавшаяся, красная, выпаливает:
— Дэжит, тебе новость, ой какая новость!
Все подхватывают:
— Наконец-то дождались! Помогли святые молитвы!
— Ну, мать с сынком, пляшите!
Толстая Дугарма сама пляшет, пляшет и размахивает какой-то бумагой. И меня обжигает догадка:
— Ма! Письмо! От папы!
Мать стоит с поломанной косой, на бледном лице затравленно горят глаза, а вокруг шум, вокруг радость. Дугарма с приплясом приближается к матери, сует ей в руки мятый бумажный треугольник:
— От него…
И концом фартука вытирает слезу.
Мать дрожащей рукой протягивает письмо мне.
У меня тоже дрожат руки, пока я развертываю письмо. Встреча со змеей… Год огненной змеи…
«Дорогие мои, родные, здравствуйте!
Пишу к вам не в первый раз, но ни разу не получил ответа. Теперь вот пишу с фронта и надеюсь, что это письмо вы обязательно получите. С моим делом — конец, разобрались, доказано: произошла ошибка, вина снята. Расскажу обо всем подробно, когда вернусь. Главное — правда восторжествовала, и я сейчас с оружием в руках защищаю Родину. В нашем батальоне люди самые разные — русские, украинцы, грузины, киргизы, узбеки. Я подружился с одним калмыком, старшим лейтенантом. Зовут его Дорчи…
…Я каждый день и каждую ночь вспоминаю вас всех. Здорова ли наша дорогая шабганса? Удается ли свести концы с концами, Дэжит? Не пришлось ли уйти тебе с фермы? Представляю, как вам трудно там: мужчины, конечно, ушли на фронт. Как Батожаб, как учится Жалма? Я даже не знаю, как вы назвали без меня нашего маленького…
…Держитесь, мои родные! Скоро мы разобьем врага, и я наконец-то всех вас увижу и прижму к своему сердцу. Передайте привет всем нашим соседям, всем расскажите об этом письме. Обнимаю вас крепко, до скорой встречи.
Ваш Гомбо».
Все с той же дрожью в руках я передаю письмо матери. Мать осторожно, негнущимися пальцами снова складывает его в треугольник.