— С тобой хочу-у-у!
— Батожаб! Батожаб! Уйми ребенка! — Голос шаб-гапсы.
Всюду Батожаб, только Батожаб! Он и ночью с конями, он и днем нянчись — обойдутся. В ушах еще звучат слова: «Где ты, Сын неба?»
Жалма берет на себя Бараса, певучим голосом, играя во взрослую, тянет:
— Где твой ахай, Барас, где? Давай искать его, куда он от нас спрятался?
Я лежу. «Где ты, Сын неба?» Пусть там, внизу, суетятся без меня. Слезу, когда нужно будет идти к табуну.
— Ахай! — Жалма подходит к сарайчику, шепчет: — У нашей шабгансы — Эрдэпи-баабай. Опять разговаривают про коня в воздухе.
Я молчу. Голос Аэлиты угас, хочешь не хочешь — спускайся с Марса на Землю. Я всегда рад видеть отца Эрдэни, кузнеца Гарму, но сегодня… Отец Эрдэни тоже станет упрекать меня за этот флаг с парящим конем, будь он неладен!
Я подлезаю к окошечку чердака. В него видно — Гар-ма сидит на почетном месте с северной стороны очага и пьет чай. Бабушка принесла ему свой старый медный чайник. Кузнец качает головой, что-то говорит ей. Хотя ясно что: чайник настолько стар, его надо не паять, а выбросить!
Нехотя я слезаю с чердака.
Отец Эрдэни раздвинул в улыбке складки на лице, положил мне на плечо тяжелую руку, усадил рядом.
— Сайн байн, Батожаб, здравствуй! Мне бригадир говорил, ты ловко со стогом управился. Совсем взрослым становишься. Отец придет — не узнает.
Приятны слова кузнеца, приятно, что меня хвалит бригадир — вот уж не ждал! Но приятней всего, что обмолвились про отца.
Кузнец задумался, молчит. Молчу и я.
Гарма роняет голову, смотрит вниз, на свои большие, раздавленные работой руки.
— Табунщик у соседей — скотина, берегись его. Не раз он моему Эрдэни пробовал напакостить, — говорит он, не поднимая головы.
Я молча киваю: знаю, мол. Не стану же я рассказывать о драке.
— Привык, не боишься один?
— Боялся, теперь перестал, кажется.
— Чего ночью бояться?.. Это у стариков всякие страхи, все им что-то мерещится, все ищут, кто бы их спас… — Отец Эрдэни с натугой подымается: — Говорят, Харьков немцами взят, пока сообщений нет… Ну, благополучной тебе ночи, сынок… собирайся. Пойду я…
Он ушел, а я соображаю: зачем, собственно, приходил отец Эрдэни? Не на бабушкин же старый чайник полюбоваться. И вдруг понимаю: кузнец приходил ко мне! Как взрослый к взрослому, перекинуться парой слов. Точно так, как когда-то он приходил к моему отцу. А к кому еще может пойти сейчас Гарма? В улусе почти нет мужчин.
Отец Эрдэни считает меня мужчиной.
Мне пора собираться в ночное.
XIV
НОЧЬЮ…
Полнолуние. Большой круглый диск повис над вершинами Трех Кобылиц, заливая землю своим холодным обманчивым светом. Горы стоят торжественные и молчаливые. Вокруг все видно, как днем. Светлеет облачко, зацепившееся за вершину. Отчетливо видны деревья, взбирающиеся вверх по склонам. У подножья они растут густо, а вверх поднимаются только самые отчаянные. Наверно, про такие ночи говорят, что иголку в стоге сена найти можно.
На лугу блестит роса. Веет мягкий ветерок, разгоняя мошку. Прямо из-под ног коня вылетает птица. Табун пасется спокойно, тихо радуется вместе с природой. Главное, не тормошить его понапрасну.
На душе у меня тоже легко и ясно. Пожалуй, в такие ночи можно читать, сидя в седле. Стоило бы прихватить с собой книгу. Я вдруг вспоминаю, что Эрдэни брал с собой в ночное кожу и выделывал сыромятные ремни. Почему бы мне этим не заняться? Тем более, что я собираюсь скоро начать объезжать диких коней…
Захотелось вдруг курить, да забыл спички.
Вдруг я заметил у подножья горы огонек. Видимо, кто-то заночевал под лиственницей около обоона.
Кому понадобилось разжигать костер? А если это не костер? Я не спеша направил Гнедого на огонек.
Около маленького костерка виднелась неподвижная фигура. Пень не пень, человек не человек. Я объехал вокруг — фигура не шевельнулась. Тихо окликнул. Может, убраться от дурного места подобру-поздорову? Пусть себе сидит этот «пень». Нет… Опять зайцем становлюсь!
Соскочил с коня и, тихо ступая, пошел прямо на огонь. Гнедой заржал, словно уговаривая меня не ходить дальше.
Маленький костерок оказался светильником. Рядом с ним сидела женщина в платке. Скрестив на груди руки, не мигая, смотрела она на огонь и что-то шептала. Слабые блики играли на ее лице, похожем на застывшую маску.
— Ты кто? — спросил я охрипшим голосом.
Женщина не ответила. Столбняк на нее напал, что ли? Я подошел совсем близко и заглянул ей в лицо. Да это же Хурла! От неожиданности я даже вздрогнул. Вот уж никак не ожидал увидеть здесь почтальоншу!
— Тетя Хурла, вы что?..
Зрачки у нее черные, остановившиеся, лицо искажено гримасой. Она в самом деле ничего не слышит и не видит или только прикидывается?
Вдруг она дико вскрикивает, взмахивает руками и как сноп валится на землю. Час от часу не легче!
— Тетя Хурла! Да что с вами? — Я стою над ней, переминаясь с ноги на ногу. Положеньице!..
Хурла долго лежит лицом вниз. Я топчусь над ней. Наконец она с трудом поднимается, садится и озирается бессмысленно.
— Ты кто? — строго спрашивает меня.
Ну и ну! Не узнает.
— Это я, — говорю громко, отчетливо, может, и вправду она не в себе.
— Чей ты сын?
— Я Батожаб, сын Гомбы.
— …сын Гомбы, — глухо повторяет Хурла.
— Вы… вы не узнаете?
— …большая вода… большая вода… огонь… кровь… кровь… — бессвязно бормочет Хурла.
— Вы больны! — пугаюсь я не на шутку.
— Да что ты привязался ко мне, окаянный! — вдруг визгливо вскрикивает Хурла. — Я страдаю за весь род человеческий!
— Я помочь вам хотел…
— Убирайся отсюда. Молитву испортил! Видишь, я с духами разговариваю, прошу, чтобы наших земляков сохранили в огне-пламени. — Хурла кивает на мешочек, который стоит на камне со светильником — Для них принесла…
Я оглядываюсь: кто еще тут есть?
— Священного коня, который к нам в день войны пришел, не потерял?
— Да какой он священный! — возмущаюсь я. — Самый плохой конь в табуне, все смотрит на сторону. Его Черногривым беглецом зовут. Правду говорят: не всякой находке радуйся.
— Умом зелен о таких вещах судить. Конь послан нам свыше, смотри за ним в оба. Уйдет — быть беде.
Чего ей дался Черногривый?..
— Присаживайся, — вдруг миролюбиво говорит Хурла. Будто и не она только что валялась на земле и вопила истошным голосом.
Я поглядываю на нее с опаской: а вдруг опять что-нибудь выкинет?
— Да поближе садись. Табачок есть?
Я протягиваю ей кисет. Сворачиваю самокрутку, наклоняюсь к светильнику, чтобы прикурить, и тут же получаю увесистый подзатыльник.
— Куда? С козьей ножкой к святому огню! Нечисть! — Хурла кидает мне спички.
— Ух! — Я с наслаждением затягиваюсь. — Замучился без курева.
— Гляди-ка, смолит, как большой, — удивляется Хурла.
— Я и есть большой, — отвечаю солидно.
Хурла бросает в мою сторону быстрый, скользкий взгляд.
— А тебе не скучно ночью? Небось девушки проведывают табунщика, а? Да что там, дело житейское.
— Еще чего… — бурчу себе под нос и отворачиваюсь.
— Ишь вспыхнул, красна девица! — Хурла громко смеется. Потом, словно вспомнив о чем-то, дотягивается до мешочка с жертвоприношением, вытаскивает оттуда бутылку, заговорщически подмигивает мне. — Проверим, не прокисло ли?
В чистом ночном воздухе тянет спиртным. Я начинаю потихоньку отодвигаться.
— Я не пью…
— Не скромничай!
— На работе нельзя.
— Тоже мне труженик, на такой работе только и пить. — Сначала она пальцем разбрызгивает несколько капель. — Сэржэм… Ну, смелее! С одного глотка не опьянеешь. Или теперь табунщики бабами стали?