Луна скрылась за облаками, сразу стало темно. До рассвета еще далеко. Но пока-то я доберусь до улуса! Придется гнать и коней, не оставлять же их: того и гляди, всех украдут. Я направил Гнедого прямо к большому солончаку, куда часто забредают отбившиеся от стада овцы. Может, и вожак отправился туда полакомиться.
По дороге на солончак я свернул к обоону, украдкой вырвал из гривы Гнедого длинный волос и привязал к лиственнице. Верить я не верю, бабьи сказки, но вдруг да… Ведь случилось же недавно чудо — кто-то стреножил моих коней, не путами, а заговором… Было! Не отмахнешься!
На минуту выглянула луна. И я заметил под ногами коня что-то белое. Известка! Я слез, нагнулся, пощупал пальцами: не известка, похоже, что это мука, похоже, что сыпалась из распоротого мешка. Жертвоприношение?.. Нет, что-то иное.
Держа за повод Гнедого, я двинулся по мучному следу, еле заметному на траве. След привел к солончаку. На солончаковой тине отпечатки конских копыт. Выбрал след поотчетливей, вынул фонарик, долго вглядывался. Вроде бы это свежий след, а впрочем, кто знает. Плохой я следопыт.
Через несколько минут я наткнулся на конский помет, он был еще теплый, потом подобрал окурок папиросы.
А что, если я сейчас столкнусь с конокрадом лицом к лицу? Раз он увел лошадь, то со мной церемониться не станет, зачем ему лишние свидетели! Он знает, что если его схватят, то не помилуют — время военное.
Я взобрался на Гнедого. На коне я чувствовал себя уверенней.
Солончак кончился, следы, по всей вероятности, вели в лес. Ветки хлестали меня по лицу, под копытами Гнедого почавкивало болотце. Какие уж тут следы, среди валежника и моховых кочек!
Вдруг Гнедой споткнулся, и я скатился с него. Под моими ногами дышал мох — попали в трясину!
Гнедой тревожно заржал, рванулся и провалился уже всеми четырьмя ногами. Холодная болотная жижа заполнила и мои сапоги. С трудом дотянулся до тонкой березки, ухватился сперва одной рукой, второй, подтянулся, выбрался на твердое место.
Гнедой беспомощно дергался, тянул кверху морду и все глубже завязал в трясине. Я стал лихорадочно сгребать валежник, бросил на трясину, лег на живот и пополз к Гнедому, хворостиной подтянул к себе повод. Гнедой смотрел на меня мерцающими в темноте глазами и не бился, ждал помощи. Я потянул за повод, Гнедой чуть приподнялся, и я успел подсунуть ему под грудь березку. Уже хорошо, не утонет. Собрав побольше валежника, бросил под передние копыта, Гнедой забил его в трясину. Еще валежник, еще… Я кидал и кидал под ноги коня. И вдруг Гнедой рванулся, с чмоканьем вырвал себя, споткнулся, вскочил и оказался на твердом месте…
Облепленные грязью бока Гнедого тяжело ходили, я прижался к нему и почувствовал, как он дрожит. Мы долго стояли, прислонившись друг к другу, грязные, мокрые и измученные.
XVII
ДНЕМ…
Утром на поиски вора поднялись все мужчины улуса. За Шилинским хребтом мы напали на его след, но начался ливень, и нам пришлось вернуться ни с чем.
Но наша семья целый день не знала покоя. Мать ездила в отдаленные гурты. Я тоже мотался по соседним улусам. Тетя Сэрэн-Дулма сообщила о случившемся в милицию, которая находилась в поселке МТС…
Даже шабганса приняла участие в поисках. Она отправилась к Хурле, а потом торжественно объявила нам, чтобы не тратили попусту времени, потому что Рваный Подколенок, по словам Хурлы, превратился в Коня с оторванной головой, и ботало его висит на елке и звенит в пустом лесу.
— На какой елке? — приставал я к бабке.
— «Какой, какой»… Что вам Хурла — колхозный счетовод? Или елки в лесу имена имеют? Ясно сказано: пропал твой вожак, — отрезала бабушка.
— Что-то тут уголовщиной попахивает, а не святостью, — вмешалась Сэрэн-Дулма.
Тетя моя очень изменилась, похудела, скулы обострились, одни глаза на лице остались — горят сухим огнем. Только Бараса к себе все прижимает да что-то ему тихо шепчет. Так мы и не знаем, что там было написано, в том письме.
— Сейчас к Хурле люди изо всех улусов за советом идут. Всех она обогреет, всем правду скажет. У нее особый дар открылся, — сердится бабушка.
— Того и гляди, чертополохом все поля затянет. Время не позволяет, а то бы добралась я до вашей ясновидящей…
Я уснул и во сне стал гоняться за своим конем. Грива у него развевается по ветру, а на шее золотое ботало звенит, как колокол. Вот-вот поймаю его, а он не дается, уходит…
Меня трясут за плечо.
— Внучек! Внучек! Что ты мечешься? И кричишь на весь дом…
Бабушка надо мной озабоченно качает стриженой головой.
Я плеснул в лицо холодной водой, вышел на улицу и тут же наткнулся на Бабу-блаженного. Улыбается во весь рот, доволен жизнью… Хоть день теплый, на нем старая шинель, в руках самодельное ружье. Еще недавно мы бегали с такими же по улице, а кажется, что это было в другой жизни.
Бабу протягивает мне смятую бумагу:
— Это тебе, держи…
— Отстань! Не до тебя!
— Нет, почитай бумагу, в ней приказ.
Я вспомнил, что Бабу используют иногда как посыльного, — не хватает в колхозе людей.
— Какой еще приказ?
Оказалось, что это записка от бригадира. Ендон срочно вызывал меня в контору.
Была не была, от разговора с бригадиром не убежишь: чем быстрей, тем лучше.
— Шагом марш! — неожиданно скомандовал Бабу. — Раз, два, три! Ты арестован, иди вперед! — Бабу взял деревянное ружье наперевес.
Только этого не хватает — идти по улице с таким конвоиром.
— Бабу, брось палку, некогда мне сейчас играть с тобой.
— Не брошу! Дурак, я тебе приказал — вперед! Стрелять буду.
Ну что с ним делать, не драться же!
— Ну пойдем…
Мы шагаем по улице — я впереди, Бабу с деревянным ружьем сзади. Все встречные смеются:
— Что, Батожаб, под арест угодил? Уж больно грозный у тебя конвой.
Я стараюсь быстрее добраться до конторы.
— Эй, эй, потише шагай, а то не поспеваю за тобой! — Бабу начинает выводить меня из терпения.
— Шел бы ты своей дорогой!
— Молчать! — веселится Бабу. И вдруг больно ударяет меня сзади своим ружьем.
Окончательно потеряв терпение, я быстро оборачиваюсь, выхватываю ружье и закидываю далеко, в кусты крапивы.
— Зачем отнял мою винтовку? — ревет Бабу и лезет на меня с кулаками.
Вокруг нас мигом собираются ребятишки, рады неожиданному развлечению.
Бабу старше меня, выше, но мне не хочется обижать дурачка. Кое-как я увертываюсь от его ударов и щипков.
— Батожаб боится! Смотрите, ночной табунщик, а трус! Бей его, Бабу, бей!
Пришлось двинуть Бабу, иначе не отцепиться. Повернулся к мальчишкам, они, как воробьи, — в разные стороны! Пока Бабу приходил в себя, я успел уйти.
В конторе было сумрачно, запыленные окна плохо пропускали дневной свет. Стены потрескались и облупились. В самом центре комнаты за большим канцелярским столом — бригадир. У него темное не то от загара, не то от злости лицо. Прямо с порога я слышу сердитый окрик:
— Долго заставляете себя ждать, товарищ Гомбоев!
Еще ни разу в жизни ко мне не обращались на «вы», да так официально. Только разве учитель в школе вызывал к доске по фамилии.
— Ну, нашел табунного вожака?
— Еще не нашел…
Глаза бригадира стали узенькими щелочками:
— Потерял колхозного коня! Чем ты по ночам занимаешься? То весь колхозный табун упустил, теперь вожака потерял. Под суд захотел? Это-то быстро!
Я молчу. Пусть выкричится.
— Теперь за горсть зерна срок дают, а тут коня!
— Воры украли.
— Воры? Эт-то проверить еще надо! Легче всего на воров сваливать!