Да что он в самом деле раскричался! Я школу бросил, а его Баянда учится. Я старался как мог. Не подхожу — пусть снимает!
— Больше ночным конюхом работать не пойду, — сказал я и уставился на стенку, где висел список, кто сколько трудодней заработал. Против моей фамилии стояла, однако, большая цифра. Июль, август, сентябрь — дней немало набежало.
— Надо было отказываться, когда табун был цел. Коня потерял — и отказываешься? Нет уж, не хитри! Не выйдет!
Мне теперь на все наплевать! Я устал, очень устал. Июль, август, сентябрь — я мало спал в эти месяцы, какой сон днем. Я упрямо повторил:
— Делайте со мной что хотите, а ночным конюхом не буду!
— Я сам тебя отстраню! — Ендон с треском отодвинул стул и встал. — С этой ночи не будем выводить табун в степь. Закроем коней в конюшне, и все тут. — Для убедительности он стукнул пятерней по столу.
У меня сжимается сердце. Как я стану жить без коней, без Гнедого, без ночей в степи?! Разве есть на свете лучшая работа, чем работа табунщика?
— Но прежде придется тебе заплатить стоимость жеребца, — продолжает Ендон.
Я с удивлением уставился на него.
— А Черногривый? Беглец?
Бригадир не дал мне договорить:
— Нашел что вспомнить! Сейчас, брат, война. Никто меня по головке не погладит, если я буду колхозное добро разбазаривать. — Ендон принялся ходить по конторе. — Так-то!
Вдруг он успокоился, подошел ко мне и спросил почти миролюбиво:
— Чем платить-то будешь? Ведь сумма не маленькая.
— И заплачу! — отвечаю я запальчиво.
— Ишь герой какой!
Я по-прежнему не свожу глаз со списка на стене, лихорадочно подсчитываю в уме свои трудодни. Хватит ли этих денет, чтобы рассчитаться с колхозом?
— Сейчас по всем правилам акт составлю, — говорит бригадир. — И милиционер Быков тебя допросит… А ты как думал? — говорит он, заметив мою растерянность. — По законам военного времени и судить…
Бригадир вытаскивает из полевой сумки замусоленный огрызок карандаша, садится за стол и, сморщив лоб, начинает писать.
— Расскажи-ка толком, как, когда и где потерял Рваного Подколенка?
Он отлично все знает, но, раз ему так хочется, повторю все сначала:
— Пропажу я обнаружил позавчера перед рассветом. Начал преследовать вора. Не смог перейти трясину, пришлось возвратиться…
— Преследовал, говоришь?
— Преследовал…
— В болоте, говоришь, завяз? — Бригадир крякает, похоже, что от удовольствия, и опять принимается медленно водить карандашом по бумаге. Потом останавливается, долго почесывает карандашом висок, что-то вспоминает. — Скажи-ка, парень, как будет правильно сказать по-русски — «путрялся»?
— Правильно будет «по-те-рял-ся», — диктую я по слогам.
Отец Баянды доволен моей помощью.
— Курить хочешь? Бери «Беломор»… — Не глядя, бригадир протягивает мне портсигар.
Мне очень хочется попробовать настоящую папиросу, но я отказываюсь. Бригадир опять углубляется в писанину. Я стою, смотрю в окно. Вижу, как Белоногий у коновязи бьет копытом землю… Лучше б он потерялся вместо вожака… И тут же я ругаю себя: чем Белоногий провинился передо мной?
Бидон закончил, поставил витиеватую подпись и протянул бумагу мне:
— Ну-ка, теперь твоя очередь.
Я взял акт в руки, начал читать… Вот бы никогда не поверил, что у нас такой безграмотный бригадир! Вперемешку с бурятскими были написаны русские слова, и в каждом одна-две ошибки. За такой диктант в школе ему наверняка поставили бы единицу. Я исправил все ошибки, вернул бумагу бригадиру и сказал:
— На таком акте расписываться не буду.
Ендон изменился в лице.
— Не будешь? Это мы еще посмотрим!
— На какой такой бумаге ты заставляешь расписываться моего сына?!
Дверь конторы распахнулась, и в комнату не вошла, а ворвалась моя мать. В первое мгновение я даже не узнал ее. Она распрямилась, стала выше ростом, голова гордо вскинута, глаза цепкие.
— Что еще задумал, бригадир? Мало его отец настрадался! Теперь сына у меня отнять хочешь?! Что ты за человек, не пойму? И хозяин вроде бы неплохой, и за дело болеешь, а все тебя в сторону заносит, как непутевую кобылу!
Бригадир никак не ожидал такого натиска.
— Ну что так разбушевалась?.. Никто у тебя сына не отнимает.
— Постыдился бы с детьми воевать! — не унималась мать. — Твоя Тамжад дома жир нагуливает, а ребята изо всех сил стараются, не хуже взрослых работают.
— Вот-вот, — подхватил Ендон, — как со взрослых и взыскивать с них приходится. Или прикажешь Батожаба на Доску почета повесить и еще благодарность объявить, что у него коня украли?
— Ты бы не бумагу пачкал, а воров искал! Чего четырехногий волк не сделал, двуногий сделает. Какие такие бандиты появились здесь? Почему не ловите? Или тебе под фонарем удобнее искать? — Мать кричит так, что на улице слышно.
— Перестань, мам, — уговариваю я.
— Молчи! Бабу-блаженный умнее тебя! Не хотела, чтобы ночным табунщиком становился. Как в воду глядела, что беды не миновать!
Ендон-бригадир медленно поднимается из-за стола:
— Ты, Дэжит, не скандаль. Хочешь не хочешь — платить за потерянную лошадь придется.
— Не запугивай, заплатим! Вон, смотри, устроит тебя замена?
Мы подошли к окну. У крыльца конторы, беззаботно помахивая хвостиком, стоял широколобый, коренастый бычок.
— Забирайте, как-нибудь перебьемся…
Мама привела единственного нашего бычка, любимца всей семьи. У меня сдавило горло.
— Сразу с этого и начинала бы, а то барабанные перепонки чуть не лопнули от твоего крика.
— Пошли, Батожаб, нечего нам тут больше делать. Пускай поищут другого ночного табунщика. — Мать дернула меня за руку, и я, как бычок, послушно направился за ней. Мутная пелена застилала улицу.
XVIII
НОЧЬЮ…
Волк возвращается на место охоты трижды. Это мы с Мунко хорошо знали.
Будто чувствуя, что все настоящие охотники ушли на фронт, длиннохвостые совсем осмелели. В табуне наших соседей задрали двух лончаков. А сегодня они средь бела дня из отары Мунко утащили ягненка.
Мы с дружком раздобыли дробовик и, никому не говоря, как только начало смеркаться, отправились на охоту. Я на Гнедом, Мунко — на молодом Мэлзэне. Едем, разговариваем о пропавшем Рваном Подколенке, ни слова о волках, словно самое обычное дело для нас — бить серых.
Добрались до места, стреножили коней и зарылись в большой куче соломы. Лежим, боимся пошевелиться, сторожим пустой солончак. Комары к осени опять становятся злыми, в соломе от них не спасешься, лезут в глаза, нос, уши… Мунко вдруг шепотом вспоминает, как в прошлом году, тоже осенью, в улус забежал бешеный волк, перекусал собак. Ендон-бригадир — надо же! — перешиб ему спину жердью.
Мунко не произносит слова «волк», а называет «длиннохвостый», «серый». Называть волка волком не полагается.
Пошептали, замолчали, лежим. Мунко начал клевать носом. Захотелось спать и мне.
— Давай спать по очереди.
— Давай.
Сняли с Мэлзэна седло — пригодилось под голову вместо подушки, из потника устроили матрас — постель воина получилась! Мунко лег и сразу захрапел. Сам маленький, а храпит как большой. Пожалуй, волк подойти побоится. Время от времени мне приходится толкать друга: «Потише! В засаде сидим!» Он бормочет и опять храпит.
После полуночи — моя очередь. Но мне совсем расхотелось спать. За месяцы работы я разучился спать по ночам. Я вертелся-вертелся с боку на бок и не заметил… как очутился верхом на Гнедом. Опять мы понеслись по степи за вожаком. Потом я упал с седла и провалился в ледяную полынью. Тону, а издалека кто-то кричит.
— Б-б-батожаб!
Я проснулся. От холода зуб на зуб не попадает. А Мунко меня тормошит, куда-то в серую мглу показывает: