Старый друг! Неужели сегодня расстанемся навсегда? К кому-то попадешь ты? В какие руки? Будут ли тебя чистить, расчесывать? Кормить-то будут. По армейской норме. Ведь ты станешь солдатом, Гнедко.
Куда тебя занесет, Гнедко, добрый, тихий, преданный конь, умеющий ходить в плуге, таскать возы, незаменимый друг под седлом?.. Буряты никогда не плачут при расставании.
Я так увлекся, что не заметил, как к изгороди подъехала телега, запряженная пегой лошадью. В телеге сидело трое — пожилой русский в форме капитана, молоденький лейтенант-бурят и знакомый мне аймачный ветеринар Атутов.
Первым слез с телеги грузный капитан. Разминая затекшие ноги, он медленно подошел ко мне, поздоровался.
— Здравствуй, мальчик. Где можно повидать хозяина табуна?
— Сайн байн! Я — хозяин.
— Нам табунщик нужен…
— Я и есть табунщик!
Все члены комиссии смотрят на меня с недоверием.
— Вероятно, тут какая-то путаница. Спросите его, товарищ лейтенант, еще раз. Почетче.
— Нам колхозный конюх нужен, понимаешь? — Лейтенант повторил вопрос по-бурятски.
— Ну так я и говорю, что я колхозный конюх! — отвечаю я по-русски.
— Час от часу не легче! Пожалуй, с таким конюхом мы еще не встречались! — озадаченно говорит капитан.
— Когда ж ты успел конюхом стать? — спрашивает Атутов.
— С первого дня войны.
Члены комиссии молча переглянулись.
— Как величать тебя, хозяин?
— Батожаб.
Ветеринар на-кинул на пальто белый халат.
— Ну, уважаемый Батожаб! Раз ты хозяин — принимай гостей. Посмотрим, что у тебя за табун. Только, пожалуйста, распряги сначала нашего коня и дай ему сена… Начнем, товарищи?
— Что-то местного начальства не вижу? Где Ендои, бригадир?
. — Скоро подъедет! Он в поле, — солидно объясняю я.
— Ну что ж! Время не ждет.
Я подошел к Пегому. До чего интересный конь! Сроду таких не видел. Наверное, кавалерийский, ученый. Вот бы поездить на таком хулэге! Я расхомутал Пегого, бросил сена — он понюхал, но есть не стал. Закормленный.
Около Атутова белый ящик с синим крестом, разные замысловатые инструменты — щипцы, клещи, молоточки. Тут же на телеге стопкой лежат листы белой бумаги. Члены комиссии собрались в кружок, о чем-то разговаривают. Лейтенант тоже надел белый халат — он военный ветеринар.
Я смело подхожу к ним, рапортую по-военному:
— Задание выполнено!
— Отлично! Теперь слушай, Батожаб. Из твоего табуна надо выбрать пятнадцать голов — задача это нелегкая. Больных лошадей, старых можешь не показывать. Для фронта нужны только здоровые, выносливые кони.
Я киваю головой. Мне льстит, что со мной серьезно разговаривает военный командир. Да еще кавалерист! Правда, меня смущает, что у него нет сабли и ноги совсем не кривые. Но, наверное, и такие кавалеристы бывают.
— Давай, Батожаб! Выводи своих красавцев. По одному. Не спеша, — командует Атутов.
Мне гадать не приходится — первым я вывожу Шаргалдая. Такого коня никому показать не стыдно.
Изгородь вся увешана малышами. Конечно, они первыми узнают все улусные новости, и такое событие, как приезд комиссии, никак не может обойтись без них. Малыши — парод шумный, галдят, обсуждают, будто, кроме них, здесь больше никого нет.
— Смотри, какой у него наган!
— Вот бы разочек стрельнуть!
— Чего захотел!
— А может, он видел наших ахаев?
— Спроси! Боишься?..
— Смотри, Шаргалдая вывели!
— А вдруг на нем сам Ворошилов принимать парад будет!..
Я веду Шаргалдая: он дугой выгнул шею, косит глазом на незнакомых людей. Большие скачки ждут его, только будут эти скачки происходить уже не в нашей степи: «На запад, на запад…»
Аймачный ветеринар Атутов и молодой лейтенант начали осматривать Шаргалдая: один сердце трубкой на шнурочке слушает, второй копыта проверяет; они задирают коню голову, смотрят зубы, заглядывают в глаза. А капитан заполняет на него листок, спрашивает меня, какая кличка, кто родители… Только в одном месте я сбился. «Сколько лет коню?» А я глаза вытаращил, никак не пойму, в шутку или всерьез так говорит. Ведь у нас и малышу ясно, что если жеребенком зовут, — значит, и года не исполнилось. Если лончаком, — значит, двухлетка. На третье лето — гунаном… А если уж говорим «жеребец», «конь», «кобыла», — значит, взрослым стал, больше пяти лет на свете прожил. Так сказать, все равно что спросить: сколько лет пятилетнему?
Я это растолковал командиру, а он удивляется:
— Надолго запомню тебя, конюх! Совсем образованным от вас уеду! Вырастешь — как пить дать кавалеристом будешь!
— Конь не годен! — До меня не сразу доходит, что сказал Атутов.
— Кто — не годен? Шаргалдай? — Я не верю своим ушам. — Да он же у нас в прошлом году первое место в аймаке занял…
— Знаю, знаю, что большой приз получил. Только у него хворь… Лечить надо. Я тебе после напишу все подробно.
Хоть плачь…
— Проверьте еще раз! — упрашиваю я.
— Не расстраивайся так, брат. И до него очередь дойдет. В другой раз! — успокаивает меня лейтенант. — Веди следующего.
Если уж Шаргалдай не подошел, что говорить о других конях?!
Вывожу Горбунка.
— Масть серая. Восемь лет… — говорю я безразличным тоном.
— Не годен. Следующий!
— На пенсию пора.
— И кость неправильно срослась.
Я как заведенный хожу взад и вперед. Около Шаргалдая уже почти полтабуна. У одного мозоль на спине, у другого зубов не хватает, у третьего — надо же! — порок сердца…
Зрители за забором притихли. Там уже не одни малыши, а многие жители улуса. Подул холодный ветер —. осень, несет с севера облака, столбом поднимается навозная труха.
Прискакал на Белоногом бригадир, с удивлением уставился на взъерошенных осмотром лошадей.
— А где отобранные по разнарядке? — спрашивает растерянно. — Здравствуйте! — добавляет, спохватившись.
Капитан скороговоркой объясняет ему. Ендон грузно садится на один из пустых ящиков, сердито смотрит на меня, будто я один во всем виноват.
Я вывожу вперед своего Гнедого.
— Что, он у вас в пожарной команде работает?
Еще недавно я горевал, что мне придется расстаться с моим любимцем. А сейчас, кажется, все бы отдал, лишь бы оказался годен.
— Следующий! — звучат неумолимые слова.
Неожиданно подходит моя тетя в своей промасленной телогрейке, ушанке; лицо усталое, грустное, похудевшее. Она протягивает каждому руку, знакомится. Все-таки смелая у меня хээтэй, совсем не похожа на других женщин. Тетя о чем-то тихо расспрашивает капитана; я знаю: о своем Урбане. Капитан качает головой. Сэрэн-Дулма вытащила из-за пазухи бумагу, протянула. Капитан прочитал и сразу нахмурился, потемнел лицом. Заговорил что-то о партизанских отрядах, я ничего не разобрал.
— Девушка, вы бы и на низшие чины обратили внимание. Или вы только капитанов уважаете? — вмешался в разговор молодой лейтенант.
— Земляков не признаешь?.. — подхватил Атутов.
— Отставить разговоры! — резко оборвал капитан.
Сэрэн-Дулма слабо улыбнулась, кивнула всем и быстро пошла к выходу. Дорогу ей преградила Хурла-почтальонша. На ней бархатный жакет, брови подведены, нос напудрен. Что это она так вырядилась? Хурла и тетя остановились друг против друга; у почтальонши глаза сузились в щелочки, моя хээтэй стала чуть бледнее.
— Вижу, времени зря не теряешь, прямо на железном хулэге прискакала. Любишь военных!