Барахтаемся в снегу, рвемся к Гнедому; Мунко, взъерошенный, кричит с плачем:
— Это т-ты выдумал т-толкать! Т-ты выбрал! Сказал — х-хорошее дерево!
Гнедой лежит на снегу цел и невредим, только, видно, очень напуган. Он смотрит на меня своими добрыми, осуждающими глазами: «За что вы это меня так?»
Я обнимаю и целую его от радости — все обошлось.
Но теперь мы стали умнее. Работаем в другом месте, подальше. Подрубаем с расчетом, с пилой обращаемся осторожно, не ссоримся и не спорим по пустякам. И скоро на снегу лежат четыре крупных ствола-сушняка — больше нам не увезти. Обрубаем на них сучья, отпиливаем верхушки и грузим в сани. Все. Теперь надо привязать их веревками — ив обратный путь.
Нам жарко, пот льет в три ручья. Мы устали. Рубили мы горелый сушняк, лица перемазаны углем, только блестят зубы да белки глаз. Смотрим друг на друга и смеемся.
Я закурил, а Мунко отвернулся, ему даже табачный дым противен. Никак не научится. Сидим, и тихо-тихо кругом — застыли вершины гор, застыли деревья на склонах, стоят сани с дровами.
Наверное, по этим горам ходили давно наши богатыри — Бабжа, Барас и его младший брат Хондоли-мэрген. Рукой вырывали деревья с корнем и разжигали победные костры. Мы, конечно, не богатыри, а все же больших четыре дерева вырвали, чтобы согреть наш клуб.
— Ну, пора ехать, Хондоли-брат, вставай!
— Пора, пора, Бабжа-батор, — смеется Мунко.
— Слушай, давай прямо с горы спустимся, неохота в обход идти, — говорю я. — Хулэг у нас смелый.
— Н-нет, все-таки та дорога уже знакомая; как приехали, так давай и уедем.
— Но там ведь гораздо дальше!
— Н-ну хорошо, пойдем посмотрим, что за спуск здесь.
Спуск и правда хороший: не крутой и снегу мало. А на снегу следы, следы, каких только следов здесь нет! Одни тянутся аккуратной цепочкой, другие петляют. Вот эти, маленькие, разболтанные, оставил заяц. Тут, видно, прошел кабан, а здесь — волчья стая. Не хотелось бы с ними сейчас повстречаться, вдруг да они на нас зуб имеют? А это что за следы? Величиной с тарелку. Может, медвежьи? Но медведи вроде бы зимой лежат в берлоге… А может, не все? Вдруг на нас нападет какой-нибудь бродячий? А вон на снегу — следы битвы, клочья шерсти, мяса, пятна крови. Что тут произошло, какая трагедия? Страшно. И вдруг мы оба натыкаемся на что-то и одновременно падаем в снег.
Лежим — не дышим, приходим в себя, оглядываемся. В чем дело? Не понять, ничего нет. Хоть бы ветка какая или корень — ничего! Но не могут же два нормальных человека ни с того ни с сего споткнуться на ровном месте. Я шарю руками по снегу и вдруг натыкаюсь на туго натянутую проволоку. Только этого не хватало! Мы снова замираем в напряжении. Неужели эта проволока одним концом привязана к курку ружья? Но нет, и ружья нигде не видно.
Между ветками высоченной елки, правда, блестит ка кой-то предмет, но это, конечно, не ружье. Мы долго сбиваем его снежками и шишками, а когда это нам удается, я не верю своим глазам. Ботало! Ботало Рваного Подколенка! Только язык почему-то вырван!
— Откуда оно здесь взялось? — удивляется Мунко.
— «Откуда, откуда»! Уж конечно, не конь его на елку повесил!
Рваный Подколенок, бедняга, где-то ты?
Я прячу ботало за пазуху.
А Мунко радуется — рот до ушей! Можно подумать, что мы живого коня нашли, а не холодную железку!
— А п-п-правда здорово, что мы шлепнулись вовремя! Так бы прошли и не заметили ботало на елке.
«Ботало на елке…» Где-то я уже слышал эти слова. Вспомнил! Их говорила бабушка, когда пришла от Хур-лы-почтальонши. Опять загадка. Может, она и впрямь ясновидящая? Откуда ей было знать, что я найду ботало именно на елке?
— Странно…
— Что странно? — спрашивает Мунко.
Мы идем, притихшие, к своим саням. Гнедой смотрит на нас настороженно и укоряюще — опять бы чего не натворили.
Спускаться с горы — дело нелегкое: того и гляди, все полетит кувырком под откос — и сани, и дрова, и конь наш, и мы сами. Приходится все время притормаживать.
С грехом пополам добрались до подножия горы, а там уже легче — спуск совсем пологий, сани не напирают. Позади себя мы оставляем широкую борозду, из-под снега видны мерзлая земля, прошлогодняя трава, раздавленные шишки… Гнедой уже еле плетется, мы его перегрузили. Я чуть слышно утешаю конька, уговариваю идти тихо, дышать ровно, почаще отдыхать. Это Мунко считает, что раз дело сделано, то все в порядке, а я-то понимаю, что далеко не все. Еще путь долгий. Вон, например, маленький, но крутой пригорок впереди. Когда сани пустые, и не заметишь его, а сейчас он — гора. Гнедой пытается взять пригорок с разгону, не останавливаясь. Он так напрягся, что кажется, вот-вот сломается дуга, и все-таки не одолел. Встал, голову опустил, хватает мокрыми губами снег.
— Ты его кнутом легонько, — советует Мунко.
— Еще чего не хватало! Как бы тебя «легонько». — Я щелкнул кнутом по воздуху.
От неожиданности Гнедой вздрогнул, как будто я его и в самом деле ударил кнутом, налег на хомут, мы сзади нажали, пыхтим, толкаем — пошло, пошло…
Наконец пригорок позади. У Гнедого дах<е ноги дрожат от усталости. Мы даем ему отдохнуть, хвалим:
— Силач ты у нас!
— Сроду таких не видели…
— Теперь уже скоро дома будем, Гнедко! Давай не спеша!
От просеки и до дому рукой подать, и путь легче. Только Гнедой идет все медленнее, все чаще останавливается. Посоветовались, решили одну сосну с саней сбросить — заберем ее потом.
На просеке заметно холоднее, чем в лесу, ветер бьет в лицо колючим снегом. Мы с Мунко так окоченели, что даже бежать за санями не можем. То и дело падаем в сугробы, снег забивается в рукава, и от этого становится еще холоднее. Вдруг вижу — на щеке Мунко растет белое пятно.
— Отморозил! Стой!
Я быстро скинул рукавицу, набрал снегу, начал растирать.
— П-перестань, б-б-больно, — мотает головой, вырывается Мунко; от холода он стал заикаться еще сильней.
— Терпи, казак! Щеки целы останутся.
Показался улус. Почуяв дом, Гнедой прибавил ходу. Мы шагаем важно, как два бывалых дровосека, — вон какие бревна тянем! На улочках улуса пусто, даже любоваться нами некому. Редко над какой крышей увидишь дымок.
Около дома Сандака дали отдохнуть Гнедому. В последний раз… Я замечаю, что за сараем, там, где должны лежать дрова, валяются мелкие щепки.
— Одна живет, — говорю я, — сына-то на войне убили, кто дрова привезет?
— Изгородью топит, гляди, — указывает Мунко.
— Давай оставим ей одну сосну.
— Давай.
Мимо дома Сэрэн-Дорджи-баабая тоже проехать не смогли. Старик известный балагур в улусе, его хлебом не корми, только дай кого-нибудь разыграть. Вот и сейчас о крыльца кричит:
— Кто такие? Издали не вижу.
Врет, видит хорошо, кто мы такие. Мы смеемся.
— Бабжа Барас едет и Хондоли-мэрген!
— Заворачивайте ко мне, баторы. Я б вот встречу устроил, да барана зажарить не на чем, вода уже в доме замерзать стала.
И мы, баторы, снова переглядываемся друг с другом. У старика два сына в армии, дома только больная дочка. Опять — кто им дров привезет? Мунко шевелит губами, шепчет:
— Отдадим.
— Баабай, эту сосну специально для вас везли! — кричу я. — Сейчас свалим, а на барана в следующий раз придем!
Одно-единственное оставшееся дерево мы скидываем у дома Дугар-ахая.
— Тпру-у-у! Хозяева, мы вам дрова привезли!
Дугар-ахай на фронте, дома жена и семеро ребятишек — как мимо проехать?
— Эй, малышня, р-разойдись! — солидно покрикивает Мунко.