«Малышня» пищит от удовольствия и тут же усаживается в ряд на бревно:
— Бо-оль-шо-ое!
Тетя Санжама выбежала из дома в наспех накинутом тэрлике. Протянула бережно завернутый в бумагу кусок сахара.
— Спасибо! Больше-то ничего дать не могу.
Сахар в улусе теперь редкость. Не можем же мы, большие, отнять его у детишек. Мунко отдает старшему кусок, говорит строго:
— Поделишь на всех. Смотри у меня!
Мы проезжаем мимо клуба с пустым возом не останавливаясь — прямо в конюшню.
XXII
НОЧЬЮ…
Распрячь Гнедого, подбросить ему сена — и к бригадиру. Ботало лежит у меня за пазухой, и я ни на минуту не забываю о нем.
К своему удивлению, на конюшне среди других коней я застаю Черногривого беглеца. Просто не верю своим глазам. Как он мог здесь очутиться? Откуда сбежал? Вот уж действительно беглец! И странно, кто мог впустить его в конюшню?
Гадая обо всех этих чудесах, я незаметно дошел до дома бригадира. Черная лохматая собака с лаем набросилась на меня, и, еле успев увернуться от нее, я с шумом влетел в сени. В темноте натыкаюсь на какую-то бочку, на мешок с зерном. Под ногами грохочет пустое ведро, сверху падает козья шкура, что угодно попадается под руку, но только не ручка двери. Наконец дверь сама открывается, и дородная жена бригадира набрасывается на меня с криком:
— Ты что здесь делаешь, мальчишка? Почему ходишь по чужим сеням, да еще поздно ночью?
— Я никак не могу найти дверь, — оправдываюсь я и захожу в переднюю.
Тамжад-абгай окидывает меня критическим взглядом и вдруг разражается уже настоящей руганью:
— Ах ты, варнак неученый, как ты посмел войти в мой дом с кнутом?! — говорит она, уперев руки в бока и наступая на меня.
Она все наступает на меня, а мне приходится отступать шаг за шагом; так я дохожу до дверей, но, когда она говорит про кнут, я сам выскакиваю за дверь и оставляю его в сенях. И как я мог забыть про эту примету![14]
— Простите, я совсем забыл… Мне очень нужен бригадир Ендон…
— Ендона нет дома! И что за дела ты выдумал, на ночь глядя? Нет его дома, и неизвестно, когда будет. Ни днем, ни ночью нет покоя от этого проклятого бригадирства! А толку что? — Тамжад-абгай опять уперла руки в бока и начала на меня наступать — Что толку мне от того, что муж бригадир?
Мне делается смешно, что она на меня так наскакивает. Я с любопытством смотрю на Тамжад-толстуху (так ее называют в улусе), вспоминаю все, что слышал о ней. В колхозе она не работает, ссылается на какую-то болезнь. Хотя по ее виду никак не скажешь, что она больна. Толстая, лицо красное, злое, голос громкий, крикливый. Еще говорят, что нашему бригадиру довольно трудно бывает с ней сладить и что он ее даже вроде бы побаивается. Вот этому как раз поверить нетрудно.
— Мне очень нужен отец Баянды! Можно, я его здесь подожду?
— Ну, как хочешь, жди, только можешь прождать до утра! — Она недовольно хлопает дверью и уходит в другую комнату.
Я присаживаюсь на стул и оглядываюсь. В углу за занавеской виднеется умывальник. Под окном стоит длинный зеленый ящик — ханза. На нем, один на другом, несколько чемоданов. У стены поблескивает спицами велосипед, предмет моей давнишней зависти. Из всех ребят нашего улуса только у одного Баянды есть велосипед. Когда он выезжает на улицу, все мальчишки бегут следом и просят прокатиться, а он воображает и долго выбирает, кому дать. А когда дает, то на минутку, да предупреждает, как бы не сломали… Мне так и не удалось ни разу на нем прокатиться, наверное, потому, что не умею клянчить как следует. Если бы у меня был велосипед, я бы давал его каждому, кто захочет. И я не ждал бы, чтобы меня просили: я же знаю, что каждый об этом мечтает. Ходил бы по улусу и сам предлагал всем велосипед…
— Пришел все-таки полюбоваться на мою самокатку?
Передо мной стоит бригадирский сынок. Легок на помине.
Я пожимаю плечами.
— Некогда мне сейчас такой ерундой заниматься. Я к твоему отцу пришел, по делу.
— По делу? — Баянда весь в снегу, лицо красное от мороза, а глаза ехидные. — Как колхозного коня потерял, деловой?
Я бы с удовольствием ответил ему, как, но не затевать же драку в его собственном доме! Я сжимаю ботало у себя за пазухой и говорю сквозь зубы:
— Я не терял коня, его украли воры.
— Врешь! Потерял коня, и нечего валить на воров. Мой отец еще покажет тебе!
Он уходит на кухню, и я не успеваю ему ничего ответить.
Через приоткрытую дверь я вижу стол, за который он садится, застекленную полку с посудой на стене. На столе большой деревянный поднос с мясом. Недсвсо семья бригадира заколола на зиму яловую кобылу, а мы отдали своего бычка в уплату за потерянного коня и остались без мяса. От вида и запаха мяса у меня начинает сосать в животе, и я вспоминаю, что вообще не ел сегодня с утра. Когда же придет наконец бригадир Ендон?!
— Негодный мальчишка! — Голос Тамжад-толстухи звучит непривычно ласково, это особенно заметно, потому что говорит она те же слова, что я уже слышал от нее сегодня. — Негодный мальчишка! Сколько можно бегать по улице! Мясо, наверное, совсем остыло.
— Не хочу я есть, если бы захотел, сам пришел раньше!
— Может, разогреть его?
— Эту кость погрызу. — Он находит на подносе большую кость, подносит к губам, как лимбу[15], и с шумом тянет в себя костный мозг.
— Батожаб! Хочешь попробовать, тут еще много осталось! — кричит он мне из кухни, но я качаю головой и отворачиваюсь. После того что он мне тут наговорил, я не хочу принимать угощение.
Теперь я сижу лицом к гостиной. Красивая все-таки у них гостиная: на окнах занавески с кружевами, у стены комод со множеством выдвижных ящиков, а вдоль противоположной стены выстроился ряд длинных и коротких сундуков на разноцветных подставках.
Неожиданно дверь из сеней отворилась, и вместе с холодом, пахнувшим оттуда, вместе с паром в доме появилась почтальонша Хурла. Она так быстро пролетела мимо меня в гостиную, что я подумал, уж не стряслось ли чего с бригадиром. Но Хурла остановилась так же внезапно, как и появилась в доме. Она подошла к тому углу комнаты, где висела бы божница, если бы вообще была в доме бригадира. То, что ее не было, не имело, наверное, для Хурлы значения, потому что она сняла платок и начала молиться. Только после этого поздоровалась с бригадиршей.
— Здравствуй, моя дорогая! Совсем забыла ты дорогу в наш дом. — Второй раз за этот вечер я удивился, как может меняться голос Тамжад. Теперь он звучал льстиво, вкрадчиво. — Сколько я тебя ни ждала — не дождалась, пришлось самой приглашать!
— Да на бригадира не хочется нарваться — наряд сунет на работу или скажет что, — посмеивается Хурла.
— С начальством и правда лучше не связываться, — машет рукой Тамжад. — Он даже меня норовит отправить на работу. Это при моих-то болезнях! Ну, садись, садись сюда вот, рассказывай!
— Что рассказывать! Пока на почту съездишь, пока письма, газеты разнесешь, а на остальное-то, глядишь, времени не остается. А люди-то идут ко мне, идут, каждый помощи просит. — Хурла скромно опускает голову.
— Да уж слышали о тебе, слышали! Я уж по-соседски на тебя очень надеюсь.
— Мне все равно, что сосед, что дальний. Вчера у меня были из Тэрэпхэна, позавчера — из Зукульты, а сегодня приезжали даже из Тугнуя.
— Да что ты! Что ты! Из Тугнуя даже!
— И все просят меня, все хотят узнать о своих — кто о муже, кто о сыне. А многим приходится говорить — убиты… Справлять службу по ним. Ох, сколько горя кругом! Война проклятая!
— Твоя правда, Хурла, твоя правда! Вот так и живу, и покою нет. Откуда спасенья ждать? — плачется хозяйка.
— Ну, давай начинать, а то уже поздно. — Хурла поудобнее усаживается на стуле.
— Все приготовила, что ты просила, все! — Тамжад шарит за сундуком и вытаскивает оттуда бутылку с бумажной пробкой.