— Налей полный стакан.
Хурла пристально смотрит в стакан и вдруг резко отставляет его от себя.
— Что случилось? — пугается Тамжад.
— Пусть кто-нибудь другой гадает тебе по этому вонючему пойлу! Она же мутная, как река после дождя! — Хурла разозлилась и, кажется, собирается уходить.
— Я несколько раз ее перегоняла, знаешь, как она горит, — оправдывается бригадирша.
— Пусть пьет ее твой Ендон, раз горит, а гадать по ней нельзя!
— Погоди, — пугается Тамжад. — Было тут у меня казенное.
Она снова нагибается над сундуком и на этот раз вытаскивает магазинную поллитровку.
— И-эх, Тамжад, хитришь, прячешь, жадуешь! — Хурла сердится все больше. — Какое же это гаданье, если идешь ко мне не с чистой душой!
— Ой, Хурла, рыбонька! Это у меня-то перед тобой нечистая душа? Чистая, как стеклышко! Бутылка-то это не моя! Это он себе принес! Сама понимаешь… Получили письмо, что мой младший брат-то пропал без вести. Скажи, жив ли? Одно словечко всего! Жив или нет? Неужели можешь уйти и ничего не сказать?
Лебезит, заискивает, но в то же время довольно решительно преграждает путь почтальонше; той ничего не остается, как вновь усесться за стол.
Она долго, не отрываясь, смотрит в стакан с уже настоящей водкой и что-то бормочет себе под нос. Наконец поднимает глаза на бригадиршу:
— Вот он, вижу вашего Галдана. Правда, что пропал он без вести… Но где же он сейчас? Смотри, вон около него колючая проволока — и впереди, и сбоку, а он — внутри…
— Господи, — всплескивает руками Тамжад, — значит, жив Галдан, жив! Но колючая-то проволока?.. Не плен ли? А может, сделал что, у нас в беду попал.
— В немецком плену он, и обратный путь будет трудным. Молись всевидящему богу, Тамжад, только он может тебе помочь.
— Господи, помилуй, помоги, господи! — подавленно бормочет Тамжад. — Хурла, драгоценная! Ты к богу-то ближе… Сделай, Хурла, чтоб все обошлось. За нами не пропадет. Приношения какие — так я готова, ничего не пожалею. Единственный брат, младшенький, на руках его носила…
Хурла опять разглядывает что-то в стакане, бормочет, закрывает глаза и, наконец, выносит приговор.
Для спасения младшего брата семья бригадира должна сделать три святых дела: во-первых, всей семьей три раза переписать божье посланье. (Я попытался представить бригадира Ендона за этой работой, и мне стало смешно.) Во-вторых, святого Черногривого коня, который прислан в улус наш свыше, Тамжад должна три дня держать у себя, в тепле, кормить самым лучшим сеном и поить чистой водой. Это должны делать все семьи, у кого есть близкие на фронте.
Интересно! Откуда Хурла знает, что Черногривый очутился в нашем табуне? И вообще хорошо придумано! В улусе около тридцати семей фронтовиков. Тридцать умножить на три получится девяносто. Значит, все холодное время Черногривый проведет в семьях фронтовиков, которым и так туго приходится. И непонятно, почему это Хурла так заботится о приблудном коне? Третьим условием было жертвоприношение: кусок топленого масла, айрахан[16] и деньги, которые надо отнести на обоон.
— Все, все будет сделано, как ты говоришь. И масло, и деньги сколько нужно! — Толстуха Тамжад кланяется и прижимает руки к сердцу. — Только бы помогло Галдану! А теперь, моя дорогая гостья, воздадим сэржэм и выпьем за здоровье моего бедного брата. Пусть бы сбылось все, как надо!
Она быстро накрыла на стол, принесла из кухни жирную конину и разлила водку. И скоро обе женщины, уписывая мясо, прикладываясь к водке, обсуждали последние улусные новости: к учительнице Марии повадился ездить гость из аймака, и неизвестно до сих пор, от кого беременна учетчица Бутидма, жена хромого Дугара ревнует своего мужа к дояркам, вчера ругались — любо-дорого послушать, а доярки-то сами каждому на шею вешаются…
Я решил уходить. Бригадир Ендоп может заночевать на дальней ферме, не сидеть же мне здесь всю ночь и слушать, как несут чушь две пьяные бабы. А они кончили улусные новости, заговорили о ворожбе на картах.
В это время стукнула входная дверь, раздались грузные шаги. Пришел бригадир.
В темноте он принял меня за сына:
— Ты что сидишь один, сынок?
— Я не… я Батожаб!
— Батожаб? Что случилось? С лошадьми что-нибудь?
— Мы с Мунко ездили сегодня в лес за дровами и нашли вот это. — Я вытаскиваю из-за пазухи теплое ботало и протягиваю его бригадиру.
— Что такое? — не понимает он.
— Ботало, которое носил Рваный Подколенок.
— Ну-ка, идем на свет, посмотрим. — Бригадир открывает дверь в гостиную и пропускает меня вперед.
— А ты еще здесь? — шевелится на стуле Тамжад. — Совсем люди совесть потеряли, не разбирают, где ночь, где день, шатаются по чужим домам круглые сутки! — Стул скрипит под ее грузным телом.
— Дурной валет, — выкинула ей карту Хурла и посмотрела на меня уничтожающе. — Дурной валет, совсем ума нет.
— А мы этого дурного валета — дамочкой умной, дамочкой покроем…
— Действительно, ботало… И наше… верно! — Бригадир недоуменно вертит ботало в руках, осматривает его со всех сторон. — Где нашел?
Хурла бросает карты, встает.
— Ну-ка, — берет ботало из рук бригадира, разглядывает. — Когда ты потерял коня и твоя бабушка пришла ко мне погадать, что я ей ответила? А?.. — Она обводит всех торжествующим взглядом. — Я ей ответила, что от коня осталось одно ботало и оно висит на елке. А теперь отвечай… — Хурла подходит ко мне совсем близко и смотрит прямо в глаза. — Отвечай, где висело ботало?
— На елке, — говорю я упавшим голосом. Не хочется, чтоб Хурла торжествовала, но что было, то было — не откажешься. Откуда она могла знать, где висит ботало?
— Господи, помилуй! — Тамжад прижимает руки к груди. — Ясновидица! Ясновидица! Ты настоящая святая, Хурла!
Хурла молитвенно складывает руки:
— Благодарю тебя, господи, что ты открыл мне глаза, сбылось и это мое предсказание.
Тамжад, согнувшись перед Хурлой в полупоклоне, пятится на кухню за новыми угощениями, а я, растерянный, подавленный, смотрю то на подвыпившую ясновидицу, то на недовольного бригадира.
К моему счастью, бригадир, кажется, не верит ни в Браму, ни в Будду, ни в святую лиственницу.
— Слушай, Хурла! — говорит он недовольно. — Давно собираюсь добраться до тебя! Тут стоит ребром наиважнейший вопрос, как план выполнить! Тут ради плана — жизнь положи, а ты — гадания разные…
— А я что могу с собой сделать, бригадир? Если на меня находит просветление…
— «Просветление»… Уж ежели оно на тебя находит, ты, может, нам и воров укажешь, ясновидящая?
— В наших местах нет воров, — твердо отвечает Хурла.
— А кто же тогда угнал колхозную лошадь? Выходит, жеребец сквозь землю провалился?
— Никто не угонял. Его взял к себе Хозяин здешних гор.
— Хозяин здешних гор, говоришь? — Бригадир смотрит на Хурлу тяжелым взглядом.
Хурла поеживается под этим взглядом, но выдерживает, стоит на своем:
— Хозяин гор! В его воле дать, в его воле и отнять. Он прислал нам в первый день войны святого коня черной масти, он и забрал другого коня.
— Святой конь, верно, служит нынче святому делу, — мрачно говорит Ендон. — В армии ему быстро выбьют святость!
— А вот и не выбьют! Он опять у нас! Или не знаешь? — торжествует Хурла. — Этот хулэг не для войны нам прислан — это знак божий!
Бригадир оборачивается ко мне:
— Черногривый, что, опять у нас?
— У нас, — признаюсь я.
Хурла высоко держит голову, презрительно улыбается.
Тяжелый кулак бригадира с грохотом опускается на стол:
— Закрывай, Хурла, свою лавочку! Гадания разные! Этот крутеж вокруг коня!.. Если Черногривый опять убежал, нечего делать из этого святые выводы. Беглец он и есть беглец! Вырвался да ушел, когда выводили. А у нас тут чудеса идут — от коня одно вон ботало осталось, в тайге кто-то прячется! А ты еще со своими дурацкими предсказаниями! Смотри — дорезвишься! Я тебя предупредил, запомни!