Мать молчит.
XXVI
НОЧЬЮ…
Учительница Мария, наш комсорг, обвела всех взглядом.
— Негусто.
Да, негусто. Мы с Мунко и шесть девушек. А когда-то в улусе была большая комсомольская организация, собирались на собрание в клубе.
— Ну что ж. Будем начинать. Прежде всего хочу поздравить вас: Седьмого ноября в Москве, на Красной площади, состоялся парад войск. Как в мирное время. На повестке дня у нас один вопрос. Слово имеет Батожаб Гомбоев. Прошу.
Я встал.
— Что-то надо делать, товарищи. Вы все знаете, что над улусом чуть ли не через дом висят флажки. Конь парящий… Хурла объявила себя ясновидящей, распространяет среди стариков и старух какие-то святые писания, ходит по домам, гадает, чуть ли не силой ее тащат в гости. И еще этот святой конь! Из армии он дезертировал, у нас объедает колхозников, копит жир. Бездельник какой-то, даже под седлом не желает ходить…
Мы собрались на настоящее собрание, чтоб с председателем, с повесткой дня, с протоколом… Но, по правде сказать, совсем настоящего не получилось, никто не просил у председательствующей: «Дай слово!» Говорили все разом, без всякого порядка, перебивая друг друга:
— Давно надо прижать Хурлу!
— Может, сейчас пойдем, с крыши этих коней парящих посбиваем.
— Не дело! Обидятся все!
— Ты, Батожаб, еще об обооне ничего не сказал. Завтра обоон! Жертвоприношения! Вот до чего докатились. Давно такого в наших краях не было.
— Батожаб сам виноват!
— Я виноват?!
— Кто нашел беглеца?
— Он сам мой табун нашел!
— Но привел-то его ты!
— Конь же!.. Прогнать его, что ли?
— А ты пробовал узнать, кто хозяин?.. Молчишь…
— Не пробовал, радовался — конь лишний в колхозе.
Что мне в протокол записывать? Никто не выступает, все только спорят и спорят!
В конце концов мы взялись за ум — собрание есть собрание! — и выработали решение:
1. Дать объявление в газету, что в наш табун прибился чужой конь.
2. Если в ближайшее время не отыщется, — объездить беглеца (ответственный Батожаб Гомбоев), передать в распоряжение Кусотинской фермы.
3. Вести агитацию против Хурлы.
4. Начать немедленно агитацию против религиозного мероприятия — проведения обоона.
Слово «немедленно» означало — сразу после собрания всем идти по улусу. Обоон устраивается завтра; в нашем распоряжении оставался только один вечер.
Учительница Мария с одной девушкой решили отправиться прямо к Хурле. Две девушки брали на себя северный конец улуса. Я и Мунко — южный.
Ночь была темная. Мунко шел за мной и спотыкался.
— Как ты видишь в такой т-т-темнотище? Что, у тебя глаза, как у кошки? — ворчал Мунко.
— Я же ночной табунщик.
— Нич-чего не вижу, кроме твоей спины.
Первый дом Найдана-хурчи. Он, как обычно, был набит детишками. Старик рассказывал им сказки. Он нисколько не удивился нашему приходу, подумал, что и мы к нему — тоже за сказками.
Агитация — дело тонкое, нельзя же с порога — и сразу агитировать. Мы с Мунко долго мялись, и старик ждал, когда мы попросим его спеть. Наконец он спросил нас: как нам понравилась его последняя песня, которую он исполнял в клубе? И мы разговорились…
Я лучше умею запоминать новые стихи, из книжек, а вот Мунко знает почти всего Абай-Гэсэр Хана, бурятский эпос. Когда-нибудь он тоже станет сказителем. Только вот он заикается…
— Баабай, мы к вам по другому вопросу…
И Найдан-хурчи выслушал нас.
— Хурла — мошенница! — сказал он. — Давно пора вывести ее на чистую воду.
Вот ведь старый, а сознательный. И в бога не верит. Мы ушли ободренные: если так и дальше пойдет, то обоон завтра сорвется.
По дороге мы решили заглянуть в дом кузнеца Гармы. Мы очень рассчитывали на его помощь.
Напялив на нос очки, кузнец сшивал ремни при свете керосиновой лампы.
— Прощаюсь с железом, ребятки, руки болят. За кожу берусь, шорничаю. Весной лошадей запрячь не во что.
И Гарма стал объяснять нам: вот мужской узел, вот женский, простая завязка, тоонто…
— Нам один узелок не завязать, а развязать надо, — произнес Мунко.
Ловок Мунко, завидую: умеет разговор повернуть в нужную сторону!
Кузнецу не надо было долго объяснять, в чем дело.
— Этот узел крепко стянут. Боюсь, что не развяжете, рубить придется, — сказал он. — Нужное дело затеяли. Я поговорю со стариками. Боюсь, вам одним не справиться. Тут надо всем умом пораскинуть.
— Куда теперь? — спросил я Мунко, когда мы вышли на улицу.
Мунко вздохнул:
— К нам. Мой старик — узелок еще тот. Это тебе не Найдан-хурчи и не кузнец Гарма.
Хотя Мунко и назвал своего отца стариком, но тому лет сорок, не больше. Из-за своей хромоты он не попал на фронт, работал чабаном. Его отара страдала от волков, но когда мы с Мунко привезли убитого волка, он один не похвалил нас, сказал: «Всякая тварь жить хочет. Не вы эту жизнь дали, не вам и отбирать».
Когда мы вошли, он работал над седлом с латунными стременами. Своего коня у отца Мунко не было, все заказы на седла для колхозных коней проходили через меня. Седло могло готовиться только для Черногривого — святого коня. Узелок…
Что и говорить, агитации у нас не получилось. Мунко попросту поругался с ним.
— Вы желторотые, м-м-молодые еще, не з-з-знаете, что такое настоящий обоон, а беретесь агитировать против него.
Они оба одинаково заикались.
— М-молодые, н-но не отсталые!
— Н-не лезьте в дела старших!
— Пы-пы-плохие дела. Об-обман!
— Н-не в-вам судить! М-мало п-пожили!
— М-много п-пожили, да н-не поумнели!
Смех и грех, а не агитация!
Наконец отец Мунко выгнал нас обоих на улицу.
В ночной темноте лежит печальный наш улус: вдоль изгородей намело огромные сугробы. Тускло светятся замерзшие окна. Не в каждой избе горят керосиновые лампы. Керосин сейчас на вес золота, кое-кто жжет сальные свечи, а кто просто спит. Раньше каждый хозяин радовался гостю, ставил чай, угощал. Какие уж теперь угощения — в любом доме голодно, муки в обрез, нет настоящего кирпичного чая, без которого не может жить бурят. И гости мы не очень желанные, особенно в тех домах, над которыми висят белые флажки — кони, парящие в воздухе.
Подошли к дому Галдана; хозяин погиб на фронте, сын пропал без вести, а старуха недавно умерла. Крыльцо засыпано снегом, на дверях замок. Совсем стало грустно.
Идем по пустынным улочкам. Молчим.
— Смотри-ка, — говорит Мунко. — У знахарки свет. Может, наши еще у нее?
— Пойдем, — говорю я, — в окно заглянем.
К окну подошел я один, подтянулся, заглянул и увидел Зину. Она лежала на длинном ящике, укрытая до подбородка старым одеялом. Голова завязана, лицо опавшее — больна. Хурла рядом, смотрит в стакан, бормочет. Гадает. Зине?
— Н-ну что? — спрашивает Мунко.
— Ничего интересного, — говорю я, отходя от окна. — Наших нет.
Мунко сплевывает на снег. Вот и вся наша агитация. Хурла не пустила учительницу в дом.
— Батожаб, — говорит Мунко, — может, она в самом деле…
— Что, мне теперь тебя агитировать?
— Она сказала, что Заята-ахая возьмут скоро в армию, — взяли! Сказала, что Дондока Пордиева скоро ранят, — через несколько дней пришло письмо из госпиталя. А Сандака Санданова убьет… Откуда она все это могла знать?..
— Если Хурлу уволить с должности почтальона, она сразу перестанет быть всевидящей…
На засыпанной снегом улице послышались голоса. Две темные фигуры — одна большая, другая поменьше — приближались к нам. Кажется, голос Сэрэн-Дулмы. Она работала на току, возвращается домой. Но с кем?