Вместе со мной в ногах дремлющей бабушки едет доярка Лхама-абгай, которой Хурла сообщила, что ее муж ранен, скоро выздоровеет. Лхама кутается в доху от ветра, тоже дремлет пли мечтает о возвращении мужа.
— Лхама-абгай, — шепчу я, — проводите, пожалуйста, бабушку к нам, одна не дойдет до дому. А я тут коней оставил с Мунко…
Лхама кивает мне: ладно. Я выждал, пока она задремала, соскользнул с саней на дорогу. Никто этого не заметил.
Обоз с паломниками исчез; я остался один в заснеженной степи. Холодно и страшно, ветер пробирает насквозь. Почти бегом я бросился обратно к лиственнице.
Над потухшим костром, над разложенными вещами, над свежим навозом, валяющимся под ногами Черногривого беглеца, гуляет снег. Черногривый, почуяв меня, дернулся на поводу и жалобно заржал: разукрашен, наряден святой конь, но как-никак продрог на привязи.
Я озираюсь по сторонам, в голову лезут сумасшедшие мысли: а что, если и в самом деле явится вдруг Хозяин здешних гор? Шумит ветер в ветвях лиственницы — пусто, одиноко, дико; разложенные богатые вещи, нарядно разукрашенный, засыпанный густо снегом конь и я. И не проходит чувство, что кто-то вот-вот должен появиться здесь. Кто-то…
Я, кажется, не успел даже сильно промерзнуть, как от седой стены леса отделилась фигура. Сначала я подумал — померещилось! Но нет, за поземкой среди снега маячит человек, он шагает так медленно, что, кажется, стоит на месте…
Я замер, я жду, бьет копытом снег Черногривый беглец. Ближе, ближе странный путник. Уже вижу, как он спотыкается на ходу, вязнет в наметенном снегу. Один раз он упал, поднялся. Я начинаю различать за его спиной ствол ружья, длинную шинель, шапку со спущенными ушами…
Сначала мне почудилось, что у человека под шапкой нет лица, но в следующую секунду догадался — оброс бородой.
Наконец и он заметил меня, остановился, словно споткнулся, никак не ожидал встречи. Постоял, не спеша направился ко мне. Приблизился вплотную — запавшие глаза между бородой и шапкой, чем-то эти глаза мне знакомы. Не помню — где я их видел?
Глаза знакомы, а лицо чужое. Нет, никогда не видел этого человека.
Он улыбнулся желтыми зубами, охрипшим голосом спросил:
— Кого ждешь?
Надо было отвечать, и я ответил:
— Хозяина гор.
— Я и есть хозяин.
— Нет, не похож.
— Тогда кто я, по-твоему?
— Наверное, охотник.
— Угадал. Я из воинской части, нас четверо отправилось на охоту, да вот я отбился от остальных… Заблудился…
Он стоит и ощупывает меня глазами, потом переводит взгляд на припорошенные снегом жертвоприношения, дергается в усмешке:
— Богатство. Тут есть чем подкрепиться.
Шагнул к камню, присел, схватил туесок, открыл крышку, отставил, увидел бутылку водки, отбил о приклад сургуч, вышиб пробку, приложился к горлышку, взял смерзшееся мясо, стал грызть, зло поглядывая на меня. Где-то я видел эти глаза…
У него военная шинель, военная шапка, за спиной — нет, не охотничье ружье — винтовка. Он то и дело кладет руку на приклад и поглядывает на меня. Какой он охотник!..
И я понимаю, что наконец-то вижу того вора, который украл у меня табунного вожака. Дезертир, сбежавший из армии…?то о нем ходят по улусу глухие слухи.
Как будто отгадав мои мысли, пришелец подымается, снимает с плеча винтовку, говорит:
— Ну, хватит, помогай!..
— Что — помогать?
Он показывает стволом на большую переметную суму, которую я только сейчас заметил среди вещей:
— Все, что тут есть из еды, сложи в нее. Да побыстрей!
Я послушно берусь за суму, начинаю ее набивать туесками, бычьими смерзшимися пузырями с маслом и мясом, бутылками, буханками хлеба.
Я хорошо понимаю, кому попался в лапы, вряд ли он отпустит меня живым, но странно — почему-то я не испытываю большого страха. Быть может, потому, что ждал такой встречи, пережил страх раньше. Я набивал суму и соображал: как быть? Удрать по снегу я не смогу — в голой степи вор меня пристрелит. Стоит конь, но он привязан; пока я отвяжу его — тоже пристрелит. Да и этот святой конь не объезжен, наверняка не послушается меня, постарается скинуть… Попался!..
А дезертир, придерживая на колене винтовку, собрал в один платок золотые и серебряные приношения.
Я набил суму, разогнулся:
— Что делать с другими вещами?
— Пусть останутся здесь, — ответил он, пряча узелок с драгоценностями за пазуху, настороженно и недобро глядя на меня.
Где-то я видел его глаза…
— А как вы это потащите? — указал я на суму. — Мне даже не поднять.
— А конь на что?
— Он не объезженный.
— А я на нем ехать и не собираюсь. Веди его сюда, перекинешь суму…
Я пошел к коню. Спиной чувствую недобрый взгляд, непослушными пальцами отвязываю наборную уздечку. Отвязал, повернул Черногривого к себе нужной стороной, и конь оказался между мной и бандитом. Если я сейчас не воспользуюсь, бандит убьет меня. Не может же он отпустить меня живым. Святой конь… Только он может спасти меня! Но не объезжен… Скинет. Была не была!
И я взлетаю в высокое, украшенное латунью и серебром седло. Черногривый присел…
— Эй, ты! — выкрик, подхваченный ветром.
Я огрел Черногривого. И тот взбесился, шарахнулся в сторону, поднялся на дыбы, крутанулся… Мельком вижу бородатое, темное, ощеренное лицо — оно рядом. Бандит увернулся от коня, успел ударить по крупу прикладом винтовки. Черногривый делает новый скачок, уносит меня в сторону, кружится на месте. Я рву удила, хлещу его, пытаюсь сорвать в намет.
— Слезай! Убью!
Теперь я, если б и захотел слезть, не смог бы, могу только слететь на землю через голову Черногривого.
— Ну!.. Ну, пошел!..
— За-ас-стр-рел-лю!
Вижу ходящий ствол винтовки, направленный в мою сторону. Но Черногривый делает прыжок, и бандит снова шарахается от него. Где-то за спиной лязг затвора, страшный лязг… Черногривый вертится волчком; ствол лиственницы, запорошенный снегом черный камень, далекий мутный лес, бандит со вскинутой к плечу винтовкой — все перемешалось, весь мир колесом. Черногривый гнет к земле голову, пытается сбросить меня с седла.
Выстрел за моей спиной, пуля со стоном уходит в сумеречный простор гаснущего зимнего дня. Мне не удается как следует натянуть поводья — Черногривый пригибает вниз голову. Вот как мне приходится объезжать святого коня — под пулями. Новый выстрел, пуля взвизгнула где-то рядом, и Черногривый поддал задом, чудом я удержался в седле.
Но он вскинул морду, и я успеваю подобрать поводья, натягиваю, задираю выше голову Черногривого. Святой конь, топча головешки потухшего костра, раскиданные и растоптанные приношения, делает круг и замирает на долю секунды…
Выстрел, въедливый визг. Мимо!
Чуть-чуть подпускаю поводья, и Черногривый рвет с места.
Я хватаюсь обеими руками за гриву и почти ложусь на шею коня. С трудом дышится, в ушах свист, а глаза наполняются слезами. Эти слезы текут по моим щекам и превращаются в крупинки льда…
XXVIII
НОЧЬЮ…
— Семьсот шестьдесят… Семьсот шестьдесят один… Семьсот шестьдесят два… Семьсот шестьдесят три… — Я кручу ручную мельницу и считаю.
Прошло всего чуть больше суток, когда Черногривый, весь в мыле, пронес меня через улус к конторе.
— На обооне прячется бандит! — кричал я на скаку. — Бандит на обооне!.. Бан-дит!..
Я ввалился в контору и упал к ногам Ендона-брига-дира:
— На обооне дезертир… Он стрелял в меня… Быстрей! Уйдет!..
Бригадир кинулся к телефону, стал крутить ручку…
Его поймали утром: он не успел уйти далеко, нашли по следам в лесу, в охотничьей избушке.