Она его сразу нашла. Задумчивый, строгий, в короткой кожаной куртке на молнии, Булат стоял возле обелиска. Он окончил техникум механизации сельского хозяйства и заведует мастерской-летучкой, той самой, на которой Роза — шофер. Комсорг. Боевой парень.
Каждый праздник Булат приходит к обелиску в центре села. На нем золотыми буквами высечено больше ста фамилий хангильцев, погибших на войне, и среди них — фамилия его отца. Сыден Очиров убит в Германии, в городе Биркенау.
Оюна остановилась за спиной Булата. Ее отец тоже не вернулся с фронта. Перед самой победой пропал без вести. На обелиске хотели поставить и его имя, но дедушка, старый Сокто, не позволил: он не хотел верить в смерть сына и до сих пор ждал его возвращения.
Должно быть, почувствовав, что он не один, Булат обернулся. Его коричневое от зимнего загара лицо посветлело.
— Оюна… Ты здесь… Я тебя поздравляю.
— Не надо… Я не хочу быть игрушкой! И выступать я не буду.
Девушка едва сдерживает свое негодование.
Булат растерян. Никогда Оюна не разговаривала с ним так.
— Ты пойми… Ты же передовая чабанка. Понимаешь: передовая! Для всех должна стать примером. На тебя вся молодежь будет равняться! Выпускники всех школ аймака! Представляешь? Следуя почину Оюны Соктоевой… Сколько ребят в животноводство придет! Райком комсомола…
Оюна перебивает его:
— Ну, хватит! Об этом ты достаточно говорил и на собраниях, и когда к нам приезжал…
— А что? — улыбаясь, спрашивает Булат. — Не надо было приезжать, да?
— Не надо!
— Это почему же?
— Вы в какое дурацкое положение меня ставите?
Лицо у Булата вытягивается.
— Я же по работе…
— Не о том я!.. И по работе больше не приезжай, Как-нибудь сами справимся. А относиться надо ко всем чабанам одинаково. Понял? Даже не знаешь, где что делается… В отаре Бабуева падеж начался, а вы тут- праздник, речи…
— Как же так?
— Вот и я о том спрашиваю, — обиженно поджимает губы Оюна. — Как же так?.. Балмацу только что приезжала. Ее так называемый муж опять загулял. Она одна осталась. А какая из Балмацу чабанка? За ней самой надо смотреть.
Булат разводит руками:
— Вот это новость!
— И не буду я сегодня красивые слова говорить. Понял?
От резкого движения Оюна роняет на снег рукавичку. Булат быстро нагибается, но девушка опережает его и поднимает сама.
— Но ведь… — вконец растерявшись, лепечет он, — не я же один принимал решение, чтобы вашей бригаде…
— А мне до других дела нет! Как ты мог?..
Булат робко пытается взять Оюну за руку. Она даже дотронуться не позволяет ему и отступает на шаг.
— Механизированные чабанские бригады тоже, скажешь, без твоего участия создавали? И наша бригада механизированной называется. Одно название! Что ты, механик, на это скажешь?
Ну, тут-то Булату всегда есть что сказать!
— Я понимаю, — с жаром начинает он, — во всем сельском хозяйстве овцеводство меньше всего механизировано. Мы стараемся… Но ты же знаешь — не все сразу удается…
— Вот-вот! Именно: не все сразу. Зато легче всего сделать вид, что все в порядке, все прекрасно… И громкие речи, и высокие звания!..
— Подожди…
— Нет уж, послушай меня. В передовой механизированной чабанской бригаде падеж. И вы хотите заставить меня выступить на митинге? Не выйдет! — Она резко поворачивается и уходит.
— Оюна, постой! — спешит за нею Булат. — Ты просто не хочешь меня понять. Пойдем вместе в правление. Разберемся. Пойми: такое звание…
У Оюны в глазах блестят слезы.
— В том-то и дело, что такое звание!
— А как же твое выступление? — тянет ее за рукав Булат.
— Сам выступай, если тебе так хочется прославиться. А от меня отстань. Мне некогда. Я в степь поехала. К Балмацу… Не ходи за мной. Слышишь?
Булат останавливается. У него пылают щеки, словно Оюна больно хлестала по ним.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Кабинет председателя колхоза сплошь обит фанерой. С потолка свисает покрытый пылью красный шелковый абажур. В одном углу — большой сноп кукурузы, в другом — Красное знамя. На стенах — дипломы Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, полученные до войны, и Выставки достижений народного хозяйства за последние годы. В застекленной раме — благодарность Верховного Главнокомандующего за крупный взнос хангильцев в фонд обороны. Рядом пестрая карта земель и угодий артели. Еще дальше — список колхозников.
Напротив входа — большой письменный стол, на котором установлен громоздкий письменный прибор из уральского камня. Тут же пузатый графин без воды, телефон, старая полевая сумка, поверх которой лежат журнал «Животноводство» и толстый блокнот.
Обращает на себя внимание старинное, с подлокотниками и резными ножками кресло. Много людей занимало его. Теперь им и счет потерян.
В 1955 году, после решения Пленума ЦК, приехал в село тридцатитысячник. Низенький, худощавый, с большими рабочими руками и резкими чертами лица. Был он до того на хорошей должности в аймачном центре.
Зима уже завернула, старый клуб, по обыкновению не топленный, промерз насквозь, и колхозники, пришедшие на встречу с очередным кандидатом в председатели, отнеслись к нему тоже с холодком.
Некоторые рассуждали так: мы начальство всякое повидали, хоть кого ставьте — нам все равно. Другие были убеждены, что будь у нового председателя хоть золотая голова, ничего он не сделает. Однако и те, и те сходились в одном: лучше бы, считали они, возвращался приезжий, пока не поздно.
А кандидат заявил:
— Я приехал в родные края насовсем и никуда отсюда не собираюсь, что бы тут ни случилось. Я не прошу, чтобы вы меня обязательно председателем выбирали. Даже должности бригадира не прошу. Примите рядовым членом артели. Увидите: буду работать не хуже других.
Эти его слова понравились. Откровенно говорил человек. Проголосовали за него.
После-то он, наверно, сам не раз пожалел об этом, но никто от него и слова не слышал, что трудно ему или что надоела такая канитель.
В зерновых хозяйствах весной да осенью страда, а у животноводов — круглый год. Одна кампания кончилась — другая уже подпирает. А полевые работы сами собой: и сев, и сенокос, и уборка. И кроме того — искусственное осеменение, подготовка к зимовке, прием приплода, стрижка овец… Их же больше пятидесяти тысяч — овец! О другом-то скоте что говорить — его, как всюду.
Намучился новый председатель попервости, хлебнул досыта. Но не сбежал.
Вот он — в обшитом фанерой кабинете, в старинном кресле с подлокотниками и резными ножками. По виду не «кажешь, что этот человек в помятом сером картузе, синей телогрейке, черных суконных галифе и желтых бурках — председатель. Точно, он — тридцатитысячник, Цырен Догдомович Догдомэ. Только голова поседела.
В правлении он с самого утра. Собрался было поехать по бригадам, да застрял — люди идут, весело рассказывают о вчерашнем празднике, о сагалгане, и ему интересно послушать их. Доволен Догдомэ. Хорошо прошел праздник. Обошлось без молебнов, как раньше случалось. Одна только старуха Содномова, шабганса-кликуша, раскрыла свои иконы-бурханы, да на нее и внимания никто не обратил. И пьянки не было. Бабуев Дондок и еще три-четыре молодца, конечно, набрались. А что с них возьмешь? Они всегда напиваются. Случаев хулиганства тоже не отмечено. Правда, приезжие, калымщики, подрались между собой, так это — чужие люди!..
Вообще-то председатель к сагалгану, да и к любому празднику относится не то чтобы отрицательно — с некоторым сомнением. Любое веселье, по его мнению, если оно не в меру, мешает работе. Но вчера как будто все более или менее было в норме.
Зазвонил телефон. Оп надрывается целый день, потому что на одной линии несколько абонентов: одни звонок — Судунтуй, два — Будалан, три звонка — Кункур вызывают. И разговаривать по сельскому телефону не такое уж простое дело. В трубке что-то пищит, трещит, кто-то кричит, ругается. Потом все смолкает, и в конце концов раздается звонкий голос телефонистки Цыпелмы с коммутатора: