— Говорите! Чего же вы?
На этот раз телефон звонит четыре раза. Значит, требуют Хангил.
Словно боясь, как бы сказанное секретарем райкома Цыреновым слово не пролетело мимо уха, Догдомэ плотно прижал трубку широкой ладонью и сдвинул брови.
А Цыренов между тем требует представить объяснение, как это могло случиться, что старшая чабанка Соктоева отказалась выступать, принимать знамя, сорвала митинг…
Суток еще не прошло, а он уже знает! Ну, теперь начнется! На всех заседаниях-совещаниях будут склонять.
Сколько раз доставалось Догдомэ: почему у вас нет «примерного звена», «высокоудойной фермы», «передовой отары». Но это все неконкретный разговор — у других тоже не все бывало. А уж с Оюной — факт из фактов! Надолго хватит его жевать.
Догдомэ морщится. Цыренов у себя давно уже трубку положил, а он все еще слушает, как потрескивает в проводах, как звучат чьи-то голоса…
Постучали в дверь.
«Кто бы это? — думает Цырен Догдомович. — У нас не принято стучать. В любой дом без стука входят. Должно быть, не здешний».
— Войдите!
Вон кто, оказывается, — Санджи Бумбеев, практикант-зоотехник, калмык, высокий белолицый парень. Родился он в Сибири. К себе на родину попал, когда после тяжких лет восторжествовала справедливость. Сам-то Санджи еще маленьким был, когда из Сибири уезжал с родителями. Степняку, ему не надо было выбирать дорогу — пошел учиться на зоотехника. И снова угадал в Сибирь — приехал в «Улан-Малчип» на практику. Одетый франтовато — в коротком пальто и узких брюках, Санджи снимает шапку-кубанку, вежливо здоровается с председателем:
— Сайн, Цырен-ахай!
— Мэндэ-э!
Практикант садится на стул напротив Догдомэ.
— Як вам по делу…
— Сначала новости расскажи. Как привыкаешь к нашим степям? По-бурятски научился уже говорить?
Санджи смеется:
— Я на всех языках понемножку говорю. Смешиваю калмыцкий, бурятский, монгольский, русский. Меня понимают, и я разбираюсь. Сагалган мне понравился. Правильно — сагалган?
— Правильно. А у вас такой праздник бывает?
— Может, в старину был — не знаю. Сейчас другие праздники отмечают… Я у вас ничего не пропустил — ни одной игры. И ёхор, и шагай наадан. Очень хорошо! Даже сээр пробовал бить, не удержался, — Санджи гордо показывает забинтованную руку. — На две части разломал! Не руку — кость!..
— Это хорошо, что разбил.
Санджи мнется, кашляет, осмелев, спрашивает:
— Правда, что вы Калмыкию в войну освобождали? Я слышал…
Цырен Догдомович набивает табаком серебряную трубку, запаливает ее, окутывается дымом.
— Было. Воевал в ваших краях. В сорок втором году. О-ох, что там было! Пожарища. Вся земля обгорела. Ни одного дома целого. Если ад есть, — там хуже было. Думал, никогда в этих местах люди жить не смогут — ничего же не осталось…
— Ну, сейчас вы там ничего не узнаете!
Догдомэ нравится этот парень. Когда он приехал — стеснительный, неловкий какой-то, одет не по-зимнему, не по-сибирски, Цырен Догдомович засомневался: каков ты, братец, на работе окажешься? А Санджи и мороз не мороз, из степи не выманишь. Всем пришелся по душе практикант. И председателю, уважающему трудолюбивых, тоже.
И хотя ждут дела, хотя Санджи с каким-то вопросом пришел, Догдомэ хочется просто поговорить с парнем.
— Какая у вас главная отрасль в хозяйстве? — спрашивает он.
— Скотоводство, как и у вас, — охотно рассказывает Санджи. — Наши степи видели? Их называют черные земли. Каждую осень стада перегоняем. Тысячи тысяч голов скота! Красиво! Конца-краю нет, когда отары идут. Со всей Калмыкии, из Краснодарского края, с Северного Кавказа — всем места хватает. А вообще удивительно: как столько скота помещается?
— Значит, скотоводство. Понятно, что это такое. — Цырен Догдомович шумно посасывает трубку. — А как у вас ведут скотоводство?
Практикант говорит о колхозе, расположенном за несколько тысяч километров отсюда. Догдомэ все интересно: сколько мяса получают, сколько шерсти, сколько молока дают государству, какой доход имеют. То и дело перебивает парня: «А у нас, — говорит, — вот так» — и сдои показатели. Любопытно, оказывается, сравнить.
Но вот как будто все выспросил, все выяснил.
— Ну, Санджи, как твоя практика идет?
— Если сам себе отметку буду ставить, — пятерка! — смеется Санджи.
— Очень хорошо. Ты давно на южных стоянках был?
— Как раз оттуда. Затем и к вам пришел. Слабых овец почти нет. В одной отаре только плохо. У Бубеева или, как его, у Бабуева Дондока. Хотел с вами посоветоваться…
— У Дондока, говоришь?
Догдомэ досадливо морщится: не успел съездить к Бабуеву. Бригадиру поверил, что все в порядке там.
— А самого Дондока видел?
— Нету его, — сердится Санджи. — Это неисправимый бродяга, ваш Дондок. Удрал куда-то. Жена его одна осталась. Ей помочь надо.
— Помочь, говоришь? Трудно помощника найти. Я когда председателем стал, совсем людей мало было. Каждый год сколько семей перекочевывает к нам, и все равно не хватает, чабанов нет. Думаешь, вот так вот взяли да поставили Дондока на отару, хуже никого не нашли. Некого, понимаешь. Некого послать… Ладно, подумаем, что делать. Хорошо, что ты зашел. Спасибо, Санджи.
Калмык смотрит на часы, поднимается.
— О-о! Опаздываю. В кино хочу пойти. Индийская картина идет. «Ганга» называется. Вы не пойдете?
— Некогда… Подожди-ка, друг. — Догдомэ вспоминает телефонный звонок из райкома. — Ты Оюну знаешь? Соктоеву. Старшую чабанку. Знаешь?
— Конечно, знаю.
— А что ты думаешь — почему она от звания отказалась?
— Я думаю, она совершенно правильно поступила.
Председатель снова остается один. Совсем, казалось, благополучно зимовка идет… Может, права Оюна? Догдомэ придвигает к себе настольный календарь, чтобы сделать заметку на память, но в это время с шумом распахивается дверь и входит бригадир Шойдок Цынгуев. Легок на помине!
Шойдок со дня организации колхоза всегда занимал руководящие должности. Был и председателем, и заместителем — кем только не был. Сейчас — бригадир чабанской бригады. Считается требовательным человеком. Очень был рад Цынгуев, когда первое почетное звание решили присвоить его бригаде. И очень возмутился, когда Оюна отказалась от этого звания. Так возмутился, что с праздника ушел и вот когда — через день! — объявился в правлении. Низенький, толстый, в черной папахе, валенках, с немного припухшим лицом и красными глазами, Шойдок цедит сквозь зубы:
— Мэндэ, Цырен!
— Мэндэ, Шойдок. Ну, как здоровье?
Цынгуев садится рядом с председателем.
— Грудь немного болит. Признак старости, что ли… Не знаю.
— Наверно, слишком усердно отметил сагалган, — усмехается Цырен Догдомович.
— Не говори… Люди погуляли на радостях, а я от обиды и горя выпил. В такое положение попал… Просто не выдержать. Я ведь тоже человек…
— Лида ругала?
— Как не ругала! Иметь жену-парторга — самое последнее дело. Все время нравоучения читает… Стараешься, стараешься, а в конце концов теряешь свое лицо. Ты меня знаешь: никогда такого со мной не было. Люди критикуют. Посмешищем стал. Тьфу!
— Ну, Шойдок, брось ты!
— Что значит — брось? Еще эти сопляки будут издеваться!
Цырен Догдомович осуждающе качает головой:
— Зачем ты так?
Бригадир упрямо продолжает свое:
— Надо найти управу на них. Я тебе, как хозяину колхоза, говорю опи-сально! — последнее слово он для пущей убедительности произносит по-русски.