Догдомэ протягивает ему табак.
— На-ка, закури. Нечего так выходить из себя. Немного, конечно, покритиковали. На пользу пойдет. Дисциплина лучше будет, работа еще лучше будет…
Руки у Шойдока трясутся, и он просыпает табак.
— В моей бригаде и так все хорошо идет.
Председатель долго смотрит на него, потом спрашивает:
— Верно ли говоришь? — и даже голос у Догдомэ переменился.
— Будто сам не знаешь. Мы все планы, все обязательства перевыполнили.
— А почему не говоришь, что у Дондока овцы в плохом состоянии?
Как же, смутишь этим бригадира!
— Вы сами мне его сунули. Сколько я им помогал? И не ждите, что Дондок станет передовым чабаном, скорее черная ворона в белую превратится.
— Зачем ждать? Надо найти возможность, чтобы его отара не хуже других перезимовала.
Шойдок швыряет недокуренную самокрутку к печке и тут же свертывает новую.
— Нет. Хватит. Забирайте обратно такого чабана!
— И ты тоже хорошего чабана просишь?
— Да, тоже. Отличного чабана, отличных овец, отличные пастбища, отличные постройки — все должны дать передовой бригаде, — горячится Цынгуев.
Догдомэ не сразу находит, что и возразить.
— Та-ак, — тянет он. — Значит, все лучшее — твоей бригаде? Она же передовая! А я и забыл… Это ты хорошо придумал. Очень хорошо. Чабаны отличные, овцы отличные… А на остальных наплевать? Да? Остальным бригадам — что останется?
Цынгуев пропускает слова председателя мимо ушей.
— Я не первый год работаю бригадиром. Меня всегда ставили на самую ответственную работу. Когда начиналась какая-нибудь новая кампания, кому поручали возглавить ее? Мне. И механизированную бригаду тоже мне доверили. Разве не так?
— Так-то так, да только до механизации еще в твоей бригаде далеко… Я вчера с Булатом Сыденовым говорил. Ему, видать, здорово досталось от твоей старшей чабанки, от Оюны… Надо, однако, нам с тобой к молодежи прислушиваться.
— К этой девчонке? — пренебрежительно отзывается Шойдок, откинувшись на спинку стула.
— Зря ты так говоришь. Нам, действительно, есть о чем подумать. А со званием твоей бригаде мы, пожалуй, поторопились. Надо подождать…
— Чего подождать? — взрывается Цынгуев. — Чье было решение? Мое?
— Мы решили, мы и отменим наше решение. Ты же сам нас ввел в заблуждение.
Слово за слово — поругались и ни до чего не дотолковались.
Выскочил Шойдок из кабинета и дверью хлопнул.
Догдомэ опять настольный календарь придвинул. Нашел на листке свободный уголок, написал: «Овцы Дондока Бабуева». Жирно подчеркнул. Перечитал все пометки на завтрашний день. Много пометок. Отправить машину в Могойтуй за кормозапарниками, позвонить в Читу, в «Сельхозтехнику», насчет запчастей. Привезти стекло для теплицы. Послать стипендию сыну Гонгорова. Заказать на инкубаторной станции три тысячи цыплят… Еще запись: что-то арендовать. Забыл, что арендовать. Много надо успеть за день. А за месяц сколько? А за год?!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Вот и сагалган прошел… Каждый на год старше стал. А мне уже пятьдесят стукнуло…»
Дансаран Ванганович Гурдармаев, председатель Хангильского сомонного Совета, лежит на диване, размышляет о прожитом и пережитом.
Род у него с давних времен известный, многолюдный, почитаемый земляками. Где только родни нет! — в дальних и близких краях, в городе, в аймачном центре, в соседних колхозах, большие и малые посты занимают. Сам Дансаран Ванганович собою доволен. Смолоду замечен. Был заведующим сельхозотделом Агинского аймачного исполкома. Там случилась с ним большая беда: по злому навету сняли его с работы, из партии исключили, под суд отдали. Удалось ему смыть с себя черное пятно, восстановить свое доброе имя. Много лет уже руководит Гурдармаев Хангильским Советом и, как глубоко убежден сам, старается держать местную власть на должном уровне.
Дом Дансарана Вангановича один из самых больших в селе. И добра в нем немало.
Комната, в которой расположился хозяин, самая просторная. В ней три окна с тюлевыми занавесками, сквозь которые видны разложенные на подоконниках бумажные цветы. У стены высокий, покрашенный в желтый цвет комод, а на нем раскрытый патефон в красном футляре. К печи-голландке придвинут старый диван с зеркалом в спинке. Тут же два глубоких кожаных кресла, изрядно потертых. По всей комнате беспорядочно расставлены стулья. На столе остатки вчерашней гулянки — темно-зеленые бутылки из-под шампанского, красноватые — из-под портвейна, белые — из-под «Столичной». В некоторых бутылках еще что-то плещется. Посуда — разнокалиберная. Тарелки — и фарфоровые, и пластмассовые, и фаянсовые. В блюдах груды полуобглоданных костей, куски жирного мяса, остывшие бозы — большие круглые пельмени, сваренные на пару, и прочая снедь. По всему видно, что здесь был шумный и богатый пир.
«Не пойду сегодня на работу. Отдохну», — решает Дансаран Ванганович. Он, кряхтя, поднимается, наугад берет наполненную чем-то рюмку, опрокидывает ее, морщится, прислушивается — не легче ли стало голове — и снова бережно укладывает свое грузное тело на диван. Только, однако, выбирает он удобное положение, как надо вставать: кто-то пришел. Дансаран Ванганович обдергивает полосатую пижаму, приглаживает основательно поредевшие волосы.
— Кто там? Ну, проходите сюда. Какие чудные люди. Пришли и не проходят. Здесь места всем хватит — стульев много. Присаживайтесь. Мы тут вчера сагалган немножко отмечали… Чем же вас угостить? Папиросами, что ли? Пожалуйста, вот.
Гости — работники дальних ферм, местные старики и старухи — неторопливо рассаживаются, закуривают. Густой дым стелется по комнате.
— Не знали, что у вас сегодня выходной, — начинают оправдываться.
— Ждали, ждали у сельсовета, домой к вам пошли… Каждый объясняет причину своего появления:
— Мне печать поставить надо.
— Как с моей пенсией?
— Дочка у нас родила. Здоровый пацан! лотим внука на себя записать. Можно?
— На свадьбу собираюсь, Дансаран-ахай, в Улан-Удэ. Не-ет, самому жениться поздно! Сын дяди женится. Справку бы получить…
Ничего не скажешь — у всех важные дела. Гурдармаев сдвигает с одного края стола тарелки, вилки, рюмки, нацепляет очки, принимается подписывать бумаги, шлепать печать. Тут же успевает отвечать на вопросы.
Кажется, все. Но гости не расходятся. Разговорились, новости последние обсуждают. Больше всего толкуют об Оюне. Каждый высказывает свое мнение: правильно это или нет — от такого звания отказаться. Во всем, говорят, молодежь виновата, совсем перестали старших слушаться. Кто виноват, что молодежь плохо воспитана? Родители — отец с матерью, или учителя, преподававшие разные науки, или бригадиры, которые руководят молодыми? Что вы — это уже прямо к Дансарану Вангановичу — люди, держащие в своих руках вожжи, думаете об этом?
Гурдармаев никого не перебил, всем дал выговориться. Теперь и ему промолчать нельзя.
— Вожжи должны держать не только в сомонном Совете, не только в правлении колхоза или в партбюро, — поучает он. — Все должны. Сообща можно и горы свернуть. Только тогда все будут трудиться…
— Как сказать… — пытается кто-то возразить, но не находит убедительных слов.
Не очень понятно выразился Дансаран Ванганович, но с ним все же соглашаются.
— Мы еще потом поговорим об этом, — подводит черту хозяин. — Когда надо — заходите. Баяртай!
Он тяжело поднимается из-за стола, пожимает всем руки.
Ушли…
Гурдармаев выпил что-то, не разобрав, из подвернувшейся под руку рюмки, потянулся, громко хрустнул пальцами. Обычно он это делал, когда был не в духе. Нет, неожиданное посещение колхозников не испортило ему настроения. А вот разговор, казалось бы, обычный, получился не совсем приятный. Ох уж эта Оюна! Надо же случиться такому. Пойдут теперь всякие собрания-совещания. Начнут выяснять, кто виноват. А раз так, с председателя сомонного Совета, находящегося к тому же много лет на руководящей работе, обязательно спросят: а где ты был, почему не вступился за честь колхоза, не разъяснил молодой чабанке, что она поступает аполитично? Цынгуев вчера вечером за этим столом всех подряд ругал. Как ругал!..